Пляжная музыка
Шрифт:
— Мы хотим найти более дипломатичный подход, — пожал плечами Даллас, взглянув на меня.
— Оставьте меня, мальчики, — взвыла Джинни Пенн. — Я еду к другу. Хочу нанести визит.
— К какому еще другу? — поинтересовался Даллас.
— Пока не решила. У меня полно друзей, и все они сочтут за честь развлечь такую даму, как я. Я не такая рвань, как ваш дед. Мои родители были солидными людьми.
— Ну давай, бабуля, садись в машину, и мы тебя развлечем, — предложил я.
—
— Ты ведь сама его воспитала, — уточнил Даллас. — Так что ты тоже за него в ответе.
— Я принимаю на себя всю полноту ответственности, — заявила бабушка. — За вашего деда я пошла с открытыми глазами. Знала, во что ввязываюсь. Вышла, руководствуясь ложными резонами.
— Назови хоть один, — попросил я.
— Он был красив! Бог мой, меня в жар бросало, когда я на него смотрела.
— Хватит ерунду молоть, Джинни Пенн, — отрезал Дюпри.
Он открыл дверь автомобиля и подошел к бабушке. Мы с Ти осторожно вынули ее из кресла и поместили на заднее сиденье. Будто клетку с птичками подняли. Бабушка, как овощ, лежала на сиденье — так она ослабла.
— Давай договоримся, Джинни Пенн, — предложил я. — Мы попытаемся вытащить тебя из лечебницы, но сейчас ты должна туда вернуться. Надо все делать по закону.
Но Джинни Пенн уже спала и не слышала моих слов. Мы отвезли ее назад и передали медсестрам. Те ее разбудили, пожурив за плохое поведение.
— Предатели, — прошипела она, когда медсестра повезла ее в палату, бывшую для нее хуже тюрьмы.
Пока я вез Далласа обратно в его юридическую контору, все задумчиво молчали.
— Как ужасно, должно быть, стареть, — нарушил молчание Даллас. — А вдруг Джинни Пенн каждое утро просыпается с мыслью, что это ее последний день?
— Думаю, она просыпается в надежде, что это ее последний день, — заметил я.
— Мы ведь не сказали ей, что мама вышла из комы, — вспомнил Ти.
— Ей и так плохо, так зачем делать еще хуже! — воскликнул Дюпри, и все рассмеялись.
— Она жизнь положила на то, чтобы считаться аристократкой.
— Давайте будем каждый раз падать перед ней на колени, и тогда она прекратит маяться дурью, — предложил Дюпри.
— Она ведь голубых кровей, а мы просто шавки подзаборные, — заметил Ти.
— Помните, как она рассказывала о плантации, на которой выросла? — спросил Дюпри. — Мы еще думали, что она заливает, так как никогда нас туда не возила.
— Бернсайд, — произнес я. — Знаменитая плантация Бернсайд.
— А она ведь не врала, — сказал Дюпри. — Такая плантация действительно
— Тогда где сейчас эта плантация?
— Под водой, — ответил Даллас.
— Под водой? — удивился я.
— Она находится под Чарлстоном, возле Пайнополиса. Когда запрудили реку и сделали озеро Маултри, Бернсайд ушел под воду. Джинни Пенн со стороны матери — Синклер, а Бернсайд принадлежал Синклерам.
— Теперь усек, — отозвался я. — Джинни Пенн так расстроилась из-за потери дома предков, что вышла замуж за пуэрториканца, нашего деда.
— Она так и не рассказала, чем кончилась эта история, — заметил Дюпри. — Должно быть, бабуля считает затопление дома карой небесной. Своего рода знамением.
— Откуда ты все это узнал? — спросил Ти.
— Моя жена Джин дважды в неделю ездит в Чарлстон. Работает над дипломом магистра истории. Она корпела в библиотеке на Кинг-стрит. Там она и наткнулась на мемуары Синклеров. Джинни Пенн дважды их упоминала. Дом и в самом деле был красивым.
— Приятно слышать, что в ее натруженных венах течет голубая кровь, — заметил я.
— А мне нравится быть деревенщиной, — ухмыльнулся Ти. — Мне идет.
— И в самом деле идет, — заметил Даллас, пристально посмотрев на младшего брата.
— Ты не должен был так быстро соглашаться, — обиделся Ти.
— А все эти дружки Ти. Вот из-за чего стоит волноваться, — сказал мне Дюпри.
— Что есть, то есть, — поддакнул Даллас.
— Эй! Я люблю своих друзей. Замечательные парни. И девчонки тоже, — набычился Ти.
— Ловец креветок садится к нему в автомобиль, точно Рокфеллер, — ухмыльнулся Даллас.
— У него нездоровая тяга к низам общества, — произнес Дюпри. — А я хочу, чтобы он был все же разборчивее в выборе друзей.
— Все, что мне нужно, так это братья получше, — заявил Ти. — Ха! Неплохо сказано! Вы, парни, всегда надо мной измывались. Но теперь Ти вырос. И больше он такого не потерпит!
Приехав домой, мы просто сидели и смотрели на закат с верхней веранды, где когда-то играли еще мальчиками. Помню, как больше двадцати лет назад сидел в этом же плетеном кресле и кормил Ти из бутылочки, а мама, на девятом месяце беременности, носящая под сердцем Джона Хардина, готовила ужин. Отец работал в офисе допоздна. На передней лужайке Дюпри учил Далласа обращаться с футбольным мячом. Если б не воспоминания, время словно бы остановилось. Мы сидели там, где было светлее всего, и смотрели на угасающее солнце. Мы и раньше прощались здесь с загорелыми, смуглыми днями, раскрашивавшими реку, а она, страдающая вечной бессонницей, убегала от них вдаль.