Плывун

Житинский Александр Николаевич

1966

Воспоминание о старой квартире

Милые, добрые люди Носят тазы и бокалы. Пыль оседает на груде Старых газет и журналов. Бабушкина чернобурка Прочно выходит из моды. Валится вниз штукатурка После дождливой погоды. Жирные синие мухи Сонно сидят на картине. Ходят упорные слухи В старой прокисшей квартире. Кто-то уехал в Сухуми, Кто-то в субботу напился, Кто-то давно уже умер, Кто-то еще не родился.

1966

«Ах, черт! Поди-ка, что за шутка?..»

Ах, черт! Поди-ка, что за шутка? Смотри, ты видишь, видишь, там Гуляет жареная утка По телеграфным проводам. Смотри, она еще дымится, Румяной корочкой хрустит, И, аппетитное на вид, Крыло на солнце золотится. Но кто позволил? Почему Там не душа парит, а тело? Царит

промасленный Отелло В горячем кухонном дыму. Он говорит: — Сегодня пир. Духовной пищи жаждет мир. С душою поменявшись, тело На небеса лететь хотело, Но не смогло и ходит там По телеграфным проводам.

1966

Нарекаци

По белому свету шатался Один пожилой армянин. Он грамоты где-то набрался И жил совершенно один. Жены не имел он и дочки, Жилья не имел и стола, Лишь книга на желтых листочках При нем постоянно была. Читал он старинную книгу В гостиничном чахлом дыму, И гор обнаженные сдвиги В душе рисовались ему. Потом он вставал на колени, Вздыхая от старости лет, И Бога просил избавленья От внешних и внутренних бед. В конце прибавлял он привычно, Одними губами шепча: «Пошли землякам горемычным Покой от огня и меча». И вновь у подножия храма В какой-то сторонке глухой Твердил он в молитве упрямо: «Пошли горемычным покой». Он умер, а книга осталась. Ее под рубахой нашли. Она армянину досталась, Не знавшему отчей земли. И слово родное по буквам С трудом разобрал армянин, И горло наполнилось звуком Гортанных высот и низин. Тем словом старинным согретый, Он бросил свой угол и стол И с книгой по белому свету Искать свое счастье пошел.

1965

Исикава Такубоку

Я — Исикава Такубоку. Лежу под солнцем на боку. Молясь языческому богу, Слезы сдержать я не могу. Среди разбросанного хлама Лачуг и сосен, недвижим, Сияет вечный Фудзияма, И облака стоят над ним. Мой остров мал, как панцирь краба, И так же тверд, и так же сух, Но, словно стяг, пылает храбро Над ним несокрушимый дух. И европейские привычки Его не могут изменить. Не подобрать к замку отмычки И нашу волю не сломить. Я — Исикава Такубоку. Я вижу птицу и змею. Своей стране, надежде, Богу Я никогда не изменю. И пусть немилостив упрямо Ко мне годами дом родной, Я буду горд, как Фудзияма, Своею древнею страной.

1966

«Знай, что я еще другой…»

Знай, что я еще другой, Не такой, как тот, старинный Пастушок с печалью длинной И печатью восковой. Знай, что я еще могу Весь рассыпаться на части, Если глиняное счастье Улыбнется пастуху. В ожиданье перемен Или скорого ответа Не сворачивай на лето Этот пыльный гобелен. Знай, что я уже готов Жить на шелковой подкладке, Уважая все порядки Карамельных городов.

1967

«Хорошие люди, читайте хорошие книги!..»

Хорошие люди, читайте хорошие книги! На стертых страницах зеленый царит полумрак, Там плещут моря, затеваются балы, интриги, Крадется по городу серый с прожилками враг. Там сразу не скажешь, какой из миров нереален. Надейся на детство, а правду подскажет строка. Почетному слову ты будешь слуга и хозяин — Стесненным дыханьем свинцовая пыль дорога. Когда буквоеды-филологи насмерть рубили Священные рощи олив на библейских холмах, И песни Гомера, покорные, словно рабыни, Сгорали смешно и позорно у них на губах, На каждое слово броню толстозадого смысла Навешивал школьный заслуженный архиерей И мелом стучал по доске, но не вышло, не вышло! Посмейтесь над ним, покорители книжных морей! И дрожь узнавания наивернейшего слова, И собственный лепет без голоса, без пастуха Испробуйте снова, счастливцы, испробуйте снова, Пока острый глаз и пока перепонка туга!

1967

Чиновник

Не суди меня строго, Я не царь, не герой. В канцелярии Бога Я чиновник простой. Вот бреду я устало Над невзрачной Невой, Заморочен уставом, Одурачен молвой. Тень Петра и собора Укрывает меня От соблазна и спора Уходящего дня. Я, потомок и предок Петербургских повес, На Сенатской был предан, На Дворцовой — воскрес. Где-то скрыты пружины Тех немыслимых лет. Я не знаю причины, Только вижу ответ. Но темны и невнятны Города и века, Как чернильные пятна На сукне сюртука.

1968

Стансы

По молодости лет не воевал, Не странствовал, не плакал, не судился. Свой век по-городскому куковал — В квартирах пыль на лезвиях зеркал — Опомнился — в окурок превратился. Не важно, что мосты разведены, Чугунные ворота на засове. Не добежал до крепостной стены — Мгновения за годы зачтены, На

флаге незаметна капля крови. Куда вы делись, милые мои? В Царицыне или под Перекопом? Я опоздал. Закончились бои. В живых остались только воробьи, Вон за окном они дерутся скопом. Тридцатый год цирюльнику служил, На хищных птицах окровавив перья. Тянули страхи из лаптей и жил, И не было ни опыта, ни сил Остановить поветрие поверья. На черных тучах выросли кресты. Я страх запомнил, не запомнив детства. С сомнением на чайные мечты История взирала с высоты И строила преграды по соседству. Из магазина запах колбасы. Семейный быт налаживался прочно, И Сталин улыбался мне в усы. Кому же верить? Врут мои часы,— Двадцатый век закончился досрочно. Рыдайте! Век отходную поет. Приобретайте новый холодильник! Храните, как в сберкассе, старый лед, А я на три столетия вперед Перевожу поломанный будильник. Когда наступит, — что там? новый быт? — На всей Земле и даже на Аляске, Мой сломанный будильник зазвонит, Напомнив, торжествуя и навзрыд, Все войны, революции и встряски.

1967

Ночной автобус

Глебу Семенову

Маленькая поэма

Автобус вздрогнул и пошел, Угрюмый, как таран. Он разрезал ночной туман Ножами острых фар. Вот вдалеке возник пожар: Медлительный закат Бросал насторожённый взгляд На дальние поля. Лежала стылая земля, Продутая насквозь. Мы с ней так долго были врозь, Что я забыл язык. И голос сник, и глаз отвык От серых деревень, Бросающих косую тень Почти за край небес. Невидимый и мрачный лес, Клонящий в сон мотор Меня втянули в разговор, Намеченный едва. Блестела редкая трава За световой стеной, Посапывал сосед ночной На жалобный манер. Откуда взялся тот размер, Которым говорю? Губить вечернюю зарю Поможет странный ямб, Хромающий при свете ламп, Как пьяный инвалид, — Кривая тень его летит, Перемещаясь вбок. Печален родины урок, Ночной тревожный гул. И ты, покуда не уснул, Все голову ломай. Автобус мчится на Валдай, Ямщик припал к рулю, И те, которых я люблю, Покинули меня. Что было ясным в свете дня, Обманчиво-простым, Тяжелым воздухом густым Мне сдавливает грудь. Куда лежит незримый путь? Кто караулит нас? Еще один огонь погас, Последний, может быть. Но надо жить, и надо плыть Среди кромешной тьмы, Спешить от лета до зимы, До старости — туда, Где светит дикая звезда Над родиной моей… Нет, не туда, еще левей, Еще больней, еще… Соседа вечное плечо, Его могучий сон Напоминают: есть резон Послушать голоса. Когда слипаются глаза, Когда покой и тишь, Не спать, не спать, а слушать лишь Души неясный звук. И я не знал душевных мук И спал беспечным сном… Вот промелькнул аэродром: Огромный бензовоз В огнях посадочных полос, Тревожащих лицо, Как мамонт, загнанный в кольцо, От ярости дрожал… И я не жил еще — бежал, Блистательный спортсмен, Еще готов был на размен И сердца, и ума, Еще как будто ждал письма, В котором некий бог Уведомить меня бы мог, Что вот я — победил. Но триста лошадиных сил Хрипели в глубине, Деревни спали в стороне И ночь была сильна. Лежала целая страна, Храня слепой покой, Но не дотронуться рукой И не остановить. Летим, плывем… «Куда ж нам плыть?» Неслышимы никем. В нагроможденье вечных тем И вечных неустройств. Душа полна ненужных свойств, Сосед мой крепко спит, Но тот, кто Богом не забыт, Не должен век смежать… Еще не утро, но дышать Приятно самому. Прилежно рассекая тьму, Увидеть робкий свет. Автобус встречный сотню лет Оставил позади, А ты оставил боль в груди, И значит, — уцелел… Встречай рассвет! Немного дел Достойных, чтобы жить, Спешить, и память ворошить, И выживать с трудом. Но если пересохшим ртом Не повторять слова, То потеряешь все права На завтра, на потом.

Август 1970 г.

Происшествие

В ночном трамвае умер человек. Он, словно тень, без крика или стона Упал в проходе, не сомкнувши век, Прижав щекой ребристый пол вагона. И вот, когда он замер, не дыша, И равнодушно вытянулось тело, Его душа тихонько, не спеша В открытое окошко улетела. Она была невидима тому, Кто наблюдал за внешностью явленья, Кто видел только смерть и потому Расценивал все с этой точки зренья. На самом деле было все не так: Тот человек нелепо не валился, Трамвай не встал, и не звенел пятак, Который из кармана покатился. Подробности тут были ни к чему, Они изрядно портили картину. И мало кто завидовал ему, Вступившему в иную половину. Его душа существенна была. Она одна в тот миг существовала. Расправив два невидимых крыла, Она уже над городом витала И видела встающие из тьмы Тьмы будущих и прошлых поколений, Всех тех, кого пока не видим мы, Живя по эту сторону явлений.