Плывуны. Книга первая.Кто ты, Эрна?
Шрифт:
– Смотрю: с утра с папой гулял.
Я, конечно же, хотел сказать «с дедом», но пусть, думаю, чел порадуется, что его деда за отца приняли.
– Да. Гулял, - гундосит всё так же нудно.
– Странно, - говорю.
– вечером один, а днём с папой.
– А что?
– Обычно-то наоборот. Вечером с родителями. Обстановка сам знаешь. Может быть канцерогенная. То есть криминогенная.
– это я люблю так шуткануть-юморнуть.
Он улыбнулся. Очень добрая у него оказалась улыбка. Искренняя и открытая. Я таких всегда сразу начинал бить. С такими улыбками люди, они вообще незащищённые...
– Ну мы ж не на Севере.
Это он имел в виду северную часть
– Это точно, у нас не Север.
– говорил, лишь бы что-нибудь сказать.
– И часто ты тут вечерами
– а ты первый раз?
О-о! Не в бровь, а в лоб, то есть в глаз, вопросец.
Он опять усмехнулся.
– Да. Я в первый. Понимаешь, отец только ночью с работы приедет. Мама в гости пошла к подруге, а я ключи забыл. Вот и сижу кукую, ку-ку, ку-ку.
На нас обернулись недалёкие лавки, ну те, кто на них обитал, обитатели то есть.
Он молчал, и я молчал. Я спросил:
– Как тебя зовут?
– Григорий.
– В честь Мелихова?
– дело в том, что у нас много Гриш. У нас было казачество, правда не донское, другое, но тоже казачество.
– Нет. У меня Коменков фамилия, - не понял «шутки юмора».
– Значит: Гришаня?
– Ага?
– он почти улыбнулся.
– А меня Артём.
– В честь Лебедева, - опа: бумеранг.
– А кто это?
– Да сам не знаю. В интернете всё: Тёма Лебедев, Тёма Лебедев.
– Не. Я Тёма Щегольков. Щеголь.
– А ну да. Вспомнил. Я тебя вчера по телеку видел.
– Да ты что?
– Ага. Ты классно танцуешь.
– Танцевал.
Я уже хотел рассказать Гришане всё. Но тут он вдруг встал и сказал:
– Извини. Мне надо идти. У меня встреча.
– О! Да у тебя девчонка?
– догадался я и подумал про себя: « Чего не случается в жизни. Даже такие убогие с девчонками ночами целуются».
Он посмотрел на меня как на идиота, встал и пошёл. К хоккейной коробке. Он стоял сразу за оградой и разговаривал с кем-то. От лавки, на которой я сидел, до хоккейной коробки метров тридцать. Но на хоккейной коробке горели прожекторы: иногда вечером случались игры. И я всё видел. Ночи у нас тёмные. На небе были тучи, не было ни луны, ни звёзд. И сначала-то Гришаня вошёл как бы во тьму, а у коробки его силуэтом было видно хорошо, доносился разговор. Он говорил с кем-то, смеялся, шутил видно с кем-то, кого я не видел.
Я окончательно задубел, ещё бы: несколько часов сидел. Так и старческий геморрой недолго заработать. Я поднялся с лавки, размялся, и чёрт меня дёрнул. Я пошёл не в свою сторону. От площадке, а я пошёл к Гришане, к этой грёбаной хоккейной коробке. С этого момента участь моя была, что называется, решена окончательно и бесповоротно. Я завяз во всей этой истории окончательно. И в этом виноват только я, ребя, а никто больше. Только я. Я пошёл к коробке, чтобы попрощаться с Гришаней, с этим занюханным бэшкой, которого я считал недочеловеком даже, соплёй и жирной мямлей, придурком, короче. И я пошёл с ним попрощаться!!! И вот на пол-пути что-то меня торкнуло, мне показалось, что Гришаня разговаривает сам с собой. Но жестикуляция и весь этот смех - это вряд ли так будет вести себя человек, разговаривающий сам с собой. По идее чел-шизик должен бубнить. Во всяком случае я только таких пока в своей жизни наблюдал. Видел как-то психованную бабу, она ходит по улице и орёт, и руками машет. Но это всё равно всё монологи. А тут я ж вижу: диалог. Я, крадучись, свернул с дорожки и решил встать у площадки чуть поодаль, чтобы Гришаня меня не видел. Прощаться мне с ним уже расхотелось. Я заподозрил неладное и забыл, зачем я первоначально шёл к Гришане.
Гришаня стоял у дверцы в ограде. Дальше влево, шла пристройка-раздевалка, дальше коробка заворачивала - ограда составляла такой эллипс, присущий всем на свете хоккейным площадям. Я встал около раздевалки, спрятался мне не было видно Гришаню. Но был слышен разговор. Он говорил о семье, о брате, о какой-то компьютерной игре, жаловался на маму, отвечал на вопросы - в общем, муть. Клоун - мелькнуло у меня в мозгу. Неужели с девчонкой о такой мути можно трепаться? А почему бы нет. Я решил обнаружиться и посмотреть на девчонку, вспомнил, что хотел просто попрощаться.
Я вышел из укрытия, обогнул пристройку. Гришаня стоял ко мне спиной и болтал. Но вокруг никого не было. Я на всякий случай присмотрелся к коробке за оградой. Вдруг в тёмном укромном местечке, плохо освещённом прожектором, стоит собеседник Гришани. Вдруг у него суперслух и он слышит из своей точки обитания Гришанин лепет. Ни фига. Никого не было. Никого! Я окликнул Гришу, он вздрогнул, обернулся. Я хотел сказать: «Прощай Гришаня! До послезавтра! Встретимся в школе! Ты на перемене где обычно обитаешь?» В общем, хотел забить с Гришаней стрелку. Но я ничего не успел сказать. Гришаня пропал! Вот он был, а вот его не стало. Так кажется, или почти так, поёт Горшок?
Глава девятая. Поздний ужин
Глава девятая
Поздний ужин
Когда я вернулся домой, папа уже сидел в большой комнате за столом. Мама всегда любила обедать не на кухне, а в большой комнате. Она ничего не объясняла, просто всегда к папиному приезду был накрыт стол и расставлены разнообразные закуски и прочие разносолы. Всё это мама покупала в супермаркете в отделе, как она говорила, для «ленивых». Ей давали всё свежее, мама этим очень гордилась, потому что случаи отравления разными баклажанчиками и селёдками под шубой случались. Дорого покупают так себе, не раскупается кулинария зимой. Иногда мама заказывала в буфете телецентра пироги. Но я не особо кумарил по пирогам. Я вообще к сладкому и мучному почти равнодушен. Я люблю фаст-фуд. У нас дома одни полуфабрикаты постоянно. Не переводятся. Надо только сунуть в специальную печку или в мультиварку, и готово. Иногда, правда, мама готовит суп, остаётся мяско. Я его обожаю, просто варёное мясо. Мама всегда ругается, что не продаётся суп. В какие-то стародавние времена, во времена маминой мамы суп продавался на каких-то кухнях. И ходили на эти кухни с судочками и бидонами.
Я сидел рядом с папой, и ковырял вилкой чёртову селёдку под шубой. На белоснежную скатерть попадали ошмётья свёклы. Мама не делала мне замечаний по поводу скатерти, от этого на душе было ещё поганее. Папа уминал за обе щёки все эти закуски. Они чёкались с мамой, пили своё любимое вино. Папа был доволен. Он рассказывал о Питере, о каком-то рыбном ресторане, который держат узбеки.
– В каких комнатах они живут!
– восхищался папа.
– Исторический центр, старые дворы, старые дома, коммуналки. В них ремонта лет сто не было и постоянно трубы прорывает. Паркет от этого разбухает, кочками получается, половики рвёт. На общей кухне они готовят плов в тазах, стирают на стиральной доске. Трут, трут вещи. Всё вручную. Это обычные посудомойки и повара. Шеф-повар и директор - не узбеки, калмыки. В общем, из нашей местности. Сделали заказ на речную, на хищников, на сома. Надо мне расширять связи с рыболовами. В общем, ресторан у них в нашем стиле.