По чистым четвергам…
Шрифт:
Вечером тридцатого апреля они выехали из города. Им предстояло ехать всю ночь и рано утром сойти на небольшой станции Васильки. В предпраздничный день в поезде было много народа, который перекатывался из вагона в вагон, уже веселый, уже напрочь раскрепощенный в предчувствии завтрашнего законного гуляния. Витя, с трудом отвоевав два места в общем вагоне, усадил Катю в самый угол нижней полки и мужественно хранил ее от всех толчков и недоразумений, нередко случавшихся среди праздно настроенных, путешествующих людей.
Катя, поудобнее устроившись в углу, неожиданно быстро уснула, и Витя впервые наблюдал, как обмякало, становилось трогательно нежным и беззащитным ее лицо. Разомкнулись губы, блеснули перламутровые зубы, в углу рта взбух и погас крохотный пузырек. И такой родной, близкой и дорогой показалась в это мгновение Катя разглядывающему ее Виктору, что у него больно заколотилось сердце, и он едва удержал себя от желания притиснуть Катину голову к груди и осыпать шестимесячные завитушки горячими поцелуями. Старушка, сидевшая напротив и всю дорогу безразлично поджимавшая пересохшие от старости губы, вдруг улыбнулась, вздохнула и внимательно выщупала Катино лицо продолговатыми льдинками светло-голубых глаз. Витя смутился, покачнулся от Кати, но старушка приложила согнутый палец к губам и тихо прошелестела: «Да ты милуйся, голубок, пока еще милуется…»
Сошли они в Васильках, едва начало светать. Виктор, подхватив портфель с городскими подарками, заторопился на большак, так как думал поспеть на утреннюю почтовую машину. Катя, отоспавшаяся на его плече, бодрая, свежая, радостно шагала рядом, с любопытством разглядывая большие темные дома, надежно упрятанные среди просторных оград, за высокими заплотами. Едва они миновали последние дома Васильков, как над лесом начало набухать и разрастаться тихое белое свечение, постепенно захватившее половину неба в восточной стороне и затем вытянувшее за собой, как на ниточке, бледно-красный шар, который с каждой минутой все больше наливался яростью, а взмыв над вершинами деревьев, уже не позволял смотреть на себя. Вместе с восходом порхнул с еловых ветвей легчайший ветерок, обдул с Виктора и Кати остатки сна, ворохнул воробьев под карнизами — и новый день на земле пошел своим чередом.
А уже набухли до последней невозможности на черемухе и тополях почки, колыхнулись цветущие сережки на ольхе, с ветки лещины облетело небольшое облачко золотистой пыльцы. В приречном разнолесье, на сумрачном прогале из сырой земли уже проклюнулись тугие трубки черемши — знаменитого дикого лука. Первую незатейливую песню пропела овсянка, недавно вернувшаяся с юга. В кедровнике раздались свадебные писки рябчиков — шурша прошлогодней травой, перебегают они от дерева к дереву, низко пригнув маленькие куриные головы. «Витя, как хорошо здесь, — прошептала Катюха, беспомощно наблюдая окружающую жизнь. — Спасибо тебе…»
Дома, увидев Катю, мать растерялась. Виктор это понял по тому, как она бросилась протирать полотенцем табуретку и лишь после этого вверх ладонью протянула руку для знакомства. Катя, напротив, легко и просто смотрела на мать, и выжидающая полуулыбка не сходила с ее лица. И только когда они сели завтракать, с вожделением поглядывая на желтые диски блинов, высокой горкой сложенные на тарелке, Катя, оглядываясь на дверь, прошептала: «Какая она у тебя красивая…» Витя удивился не столько словам, сколько необыкновенной горечи, с которой сказала эти слова Катя. Он взглянул на нее, но Катя поспешно опустила голову.
Мать, улучив минутку, перехватила Витю одного в ограде и напряженно спросила: «Так ты, сыночек, кого привез к нам?» — «Катю», — удивляясь, ответил он. «Это я понимаю, — мать озабоченно смотрела на него. — А кем, извини, она приходится тебе? Невеста или…» Витя покраснел и от смущения грубо ответил: «Ну что ты выдумываешь, мама? Мы просто дружим…» — «Ага», — кивнула мать, поправила платок и пошла в дом, приволакивая побитые ревматизмом ноги. Витя смотрел в ее грузную спину и вдруг такой острой жалостью проникся к ней, впервые осознав горькую вдовью долю, что едва сдержал себя от порыва догнать и прижаться к матери, как это делал в далеком-предалеком детстве.
Два дня пролетели одним мгновением. Витя прибрал в ограде, вычистил и подготовил к пахоте огород, управился в стайке подле коровы и поросенка, переколол и сложил в поленницу завезенные из леспромхоза дрова, положенные матери как вдове участника Великой Отечественной войны. И впервые вся эта работа, знакомая и порядком осточертевшая еще в детстве, была в радость Вите Тихомирову, потому что ни на шаг не отходила от него Катюха. Она, наравне с ним, ворочала граблями на огороде, укладывала в высокую поленницу дрова, вкусно и как-то тревожно пахнущие смолой, свежей древесиной и будущим теплом. И даже вечером, когда они укладывались спать: мать на своей железной кровати с панцирной сеткой, Катя — на диване, а Витя на раскладушке, не было у него сил так вот сразу расстаться с Катюхой. Они долго перешептывались, находя для этого самые незначительные предлоги, с усилием разглядывая смутные силуэты друг друга.
Возвращение в город, по которому они успели соскучиться, было легким и коротким, поскольку достались им плацкартные места и они, забравшись на верхние полки, почти тотчас уснули, а когда проснулись, поезд уже громыхал по фермам железнодорожного моста и впереди поднимались пригородные многоэтажки. Посвежевшие в деревне, с первым легким загаром на лицах, вышли они на привокзальную площадь, и тут их внезапно ошеломило сознание, что сию минуту надо расставаться. В этом расставании им одновременно почудилось маленькое предательство: Витя подумал, что Катя возвращается домой, оставляя его одного среди огромного города, Катя с грустью вспомнила свою комнату, представив Витю среди веселых товарищей по общежитию. Растерянные, стояли они друг против друга, не в силах вытолкнуть из себя прощальные слова. А вокруг вовсю уже вершилось лето: порхнула бабочка-белянка, ласточки сидели на проводах, тонко прозвенел первый комар, шарахнувшись в сторону от куста черемухи…
«Ну, пошли?» — дрогнувшим голосом спросила Катя.
«Куда?» — что-то понимая, тихо ответил Витя.
«Ко мне домой…»
…В тот день Катю Сенечкину попросили выйти не в свою смену и без кассира. На улице было морозно, к тому же перед этим прошел снег, и Катя замучилась переводить стрелку на повороте с главной магистрали. В десятом часу вечера толкучка в вагоне поубавилась, и Катя облегченно вздохнула: теперь уже не надо было постоянно повторять одно и то же: «Граждане пассажиры, не забывайте приобретать билеты. На линии работают контролеры…» Теперь каждого входящего и выходящего человека она успевала разглядеть в обзорном зеркале. Без четверти одиннадцать с передней площадки поднялся в вагон высокий парень с портфелем. Она видела, как он порылся в кармане и опустил монету в щель автомата. Шапка из ондатры, зимнее пальто с узким каракулевым воротником, почти автоматически отметила для себя Катя и тут же потеряла парня из виду, так как сел он на сиденье за ее спиной — единственное место, выпадающее из зоны обзора. Дав длинную трель, Катя плавно стронула трамвай с места и покатила дальше, почти тотчас забыв о парне в ондатровой шапке. Да и что ей с него, если за проезд он расплатился…
Последний круг всегда самый трудный. Кажется, прогоны между остановками становятся в два раза длиннее, из пустого вагона в спину словно бы наддувает ветер, хотя ты и сидишь за стеклом, в хорошо прогретой электрическим обогревателем кабине. Но вот наконец желанный путь в парк, который расположен на самой окраине города. Первый час ночи, а ей еще надо сдать выручку из автоматов, добраться домой на дежурном автобусе, и лишь тогда — долгожданная постель. В парке, отключившись от энергопитания, Катя с усилием раздвинула дверь, вошла в вагон, на ходу натягивая вязаную шапочку, и обмерла от страха: на первом сиденье, привалившись к замерзшему окну, не то спал, не то притворялся спящим парень в ондатровой шапке. «Вы почему, — непослушными губами заговорила Катя и сама себя не услышала. Это ее разозлило. — Молодой человек, — окончательно переборов страх, язвительно сказала она, — приехали…» Парень поднял голову, непонимающе уставился на нее бессмысленными глазами, и она сразу поняла, что он спал по-настоящему. «Что? — парень метнулся взглядом по вагону и тут же вскочил. — Вот черт! — растерянно сказал он. — Я что, уснул?» — «Освобождайте вагон», — Катя едва сдерживала улыбку, настолько растерянный и смешной был вид у парня. «А где мы находимся? — он попытался хоть что-то разглядеть сквозь замерзшие стекла. — И как мне отсюда выбираться?» — «Находимся мы в трампарке, — уже суховато, с нетерпением сообщила Катя, — а выбраться отсюда вы сможете только на такси… И то если вам сильно повезет». — «Ну, черт» — опять чертыхнулся парень и пошел из вагона на улицу, со сна зябко передергивая плечами.