По чистым четвергам…
Шрифт:
Ну и в таком же вот духе распространялся Тихомиров еще минут пятнадцать, украдкой наблюдая, как реагируют на его слова молодые специалисты. Парень, в фирменной рубашке и американских джинсах, большеухий, с узким, высоким лбом, реагировал так себе — подергивал ногой, возился на стуле, словно бы на канцелярскую кнопку сел, а вот девушка, миловидная девушка среднего росточка в светленьком сарафанчике, слушала внимательно, с наивной доверчивостью заглядывая в глаза Виктора Степановича.
— И, наконец, — сказал Тихомиров, — вам, как молодым специалистам, предстоит большая общественная работа.
Он заметил, как поморщился парень, которого звали Эдуардом, и перевел взгляд со своих бело-голубых кроссовок на оконный переплет, всем видом показывая, что ему эти глупости слушать скучно и неинтересно. «С этим фруктом, — тут же решил Тихомиров, — ухо надо держать востро. И не мешало бы выяснить, как это ему удалось остаться в городе, при родительском доме? Экий битюг вымахал, ему бы впору мостовые опоры ставить, а не над чертежной доской корпеть».
— Да, дорогие мои, — с нажимом сказал Виктор Степанович, — именно так: общественная работа вам предстоит. Уже с сегодняшнего дня вы можете считать себя членами нашей добровольной народной дружины, за работу которой несу личную ответственность я.
— А я в институте часто ходила с дружинниками, — обрадованно сообщила девушка, полное имя которой было Елена Николаевна. — И мне нравилось, знаете… С повязками, по улице… А потом, у нас был штаб, такая маленькая и аккуратная комнатка, где мы всегда собирались.
— У нас тоже есть свой штаб, — сказал Виктор Степанович, с удовольствием воспринявший энтузиазм Елены Николаевны. — И дружина подобралась стоящая, так что…
После этого разговора прошло месяца два.
— Ты сегодня как всегда? — спросила Катя уходящего на работу мужа.
— В каком смысле? — не понял Виктор Степанович.
— Задержишься допоздна? — Он с недоумением смотрел на нее, повязывая перед зеркалом галстук, и Катя напомнила: — Ведь сегодня четверг…
— Ах да, — вспомнил Виктор Степанович, — совсем забыл. Тогда, Катюша, принеси из спальни мою синюю папку.
Катя принесла и молча наблюдала, как шнурует он черные лакированные туфли.
— И охота тебе по такой жаре в них париться?
— Что же, прикажешь мне кроссовки на работу обувать?
— Хотя бы… А то вон и сандалии стоят, чем не обувь — чистая кожа.
— Ты забываешь, Катюша, что на меня смотрит целый отдел, — наставительно сказал Тихомиров, — в том числе и на то, как я обут…
По четвергам Виктор Степанович самолично выходил на патрулирование своего участка и потому приходил домой не раньше одиннадцати часов. А если случалось задержать нарушителя общественного порядка, то и значительно позже: составлялся протокол, нарушителя передавали милиции, соответствующим образом факт передачи регистрируя в специальном журнале. В общем, забот и хлопот по четвергам у Виктора Степановича доставало, и к этому привыкли не только на работе, но и дома. Однако же на сей раз все обстояло благополучно: шла вторая декада месяца, когда от получки уже далеко, а до аванса еще неблизко, и потому припозднившиеся прохожие были необычайно тихи и миролюбиво настроены. Правда, в одном месте, около центрального гастронома, они споткнулись о группу юнцов, слишком бурно обсуждавших какой-то вопрос, но, заметив людей с красными повязками, юнцы моментально рассыпались по сторонам.
— Виктор Степанович, — сказала около десяти часов вечера Лилия Кузьминична, высокая сухощавая женщина, лет десять работавшая в отделе еще до Тихомирова, — муж у меня завтра в командировку улетает. Надо бы собрать его, да и…
— Хорошо, хорошо, пожалуйста, — поспешно согласился Тихомиров.
Еще через полчаса к нему обратился Ваня Серегин: Виктор Степанович, сегодня уж точно ничего не будет, а у меня, сами знаете, проект дома дожидается. Я бы еще пару часов успел поработать…
И на этот раз Тихомирову нечего было возразить. Остались теперь с ним лишь молодые специалисты — Эдуард с Еленой Николаевной.
— Эдуард, если и вы спешите, — минут через двадцать после ухода Серегина сказал Тихомиров, раздраженный кисло-унылым видом молодого специалиста, — я вас не задерживаю.
— Благодарю вас, — буркнул Эдуард и мгновенно пропал в толпе, густо повалившей с вечернего сеанса кино.
— Ну а вы, Елена Николаевна, разве никуда не спешите? — насмешливо спросил Виктор Степанович, искоса взглянув на спутницу, молча шагавшую подле него.
— Нет, не спешу, — ответила Елена Николаевна, — кроме того…
— Что? — насторожился Тихомиров.
— Нам с вами по пути…
— Разве?
— Да. Я живу на Комсомольской.
— У вас свой дом? — удивился Тихомиров, вглядываясь в кругленькое миловидное личико Елены Николаевны, обрамленное локонами белокурых волос, изрядно пострадавших от горячих щипцов.
— Да, мы с мамой живем в собственном доме.
— Вот как. — Виктор Степанович моментально вспомнил родительский дом, мать и всю ту работу, которую приходилось делать на собственной усадьбе: заготовить дрова и уголь, соорудить завалинки, вставить и убрать на лето вторые рамы, наносить воды, вычистить печи и выбросить золу…
— У нас паровое отопление и газ, — словно подслушав мысли Тихомирова, сказала Елена Николаевнам. А вот раньше приходилось трудно.
— Понимаю, — кивнул Виктор Степанович и неожиданно признался: — Я ведь сам из деревни и хорошо помню, что такое собственный дом… Одним ремонтом да уходом за ним можно человека в гроб загнать.
— Правда? Вы из деревни? — почему-то обрадовалась Елена Николаевна. — А на вид совсем-совсем городской… Мы ведь тоже, Виктор Степанович, деревенские. Это папа лет десять назад вдруг взял да купил дом в городе. Мама не хотела переезжать, как чувствовала…
— Случилось что-нибудь?
— Через два года папа умер, — тихо сказала Елена Николаевна. — Рак легких был у него.
— Болезнь века, — вздохнул Тихомиров, — у нас в отделе три года назад хорошая женщина от него же померла.
— Правда?
Была у нее вот эта привычка: высоко вздергивать бесцветные бровки, испуганно-вопросительно смотреть снизу вверх и с придыхом спрашивать собеседника: «Правда?»
Так они шли и шли по улице, постепенно затихавшей после долгого вечера, вели несложный, необязательный разговор, впервые чисто по-человечески присматриваясь друг к другу, уже объединенные своим деревенским происхождением, которое словно бы обязывало их теперь держаться друг друга в этом огромном, все еще чужом городе, среди шестисот тысяч его жителей.