По чистым четвергам…

Сукачев Вячеслав Викторович

— Как — джинсы? — опешил Виктор Степанович.

— Очень просто: на барахолке по сто семьдесят пять рублей продают.

— За штаны?

— За джинсы… У них в классе только наш Сережка и еще один без джинсов.

— В двенадцать-то лет?

— Что делать, Витя, — вздохнула Катюха, — время теперь такое. Оксанка и то о кроссовках мечтает. А где их возьмешь? Опять же — на барахолку надо…

«Да будь же оно все проклято, — скрипнул зубами Тихомиров, — гарнитуры, ковры, джинсы, кроссовки — все! А когда же нам самим можно будет пожить? И почему это я, специалист с высшим образованием, не могу позволить себе за тринадцать лет самостоятельной жизни отпуск на берегу Черного

моря? Кто же тогда, черт возьми, отдыхает там?!»

В общем, такой вот у них опять разговор получился. И это они еще не касались отвалившихся изразцовых плиток на кухне и в ванне, охромевшего дивана из финского гарнитура, фигурных коньков и формы для Оксанки… И невольно припомнилось Виктору Степановичу, как весело и безмятежно жили они в однокомнатной коммунальной квартире, деля кухню и санузел с соседом дядей Лешей. Все у них тогда было, в этой однокомнатной квартире, и ничего особенного, кроме еды, им не требовалось.

«Да, жизнь круто изменилась за последние годы, — невесело думал Тихомиров, — а обстоятельства остались прежними. Подорожал желудок, а деньги подешевели, если штаны для подростка стоят теперь больше его месячного оклада. И совершенно бесполезно называть все это мещанством, поскольку давно уже белой вороной смотрятся не те, кто носят эти самые джинсы, а несчастные, богом забытые, у кого их нет…»

В четверг утром, впервые после болезни собираясь на работу, Виктор Степанович Тихомиров уже вновь был раздражен и ненастен.

— Ты бы, Витенька, воздержался пока ходить с дружинниками, — провожая его, сказала Катюха. — Слаб ты еще, а на улице мороз уже: не дай бог осложнение подхватишь, долго ли после болезни.

— Хорошо, — буркнул в ответ Тихо миров и поспешно отвернулся, пряча от жены глаза. И потом, шагая к остановке автобуса, мучительно соображал, случайно или нет упомянула Катюха о дружине.

XII

Поздно вечером в штабе дружины горела маленькая настольная лампа, окна были зашторены, бутылка сухого вина и коробка конфет украшали стол, потеснив в сторону папку с документами. Из небольшого репродуктора доносились тихие звуки вальсов Штрауса, за стеной, в соседнем помещении, работала ротационная машина, и пол в комнате легонько подрагивал.

Елена Николаевна, Леночка, сидела на кожаном диване и пристально, не мигая, разглядывала Тихомирова, словно бы видела его в первый раз. Неприятно длинная пауза вытягивалась, словно резиновый жгут, готовый на пределе растяжения неожиданно лопнуть.

Вместе с темнотой из невидимых небес повалил крупный пушистый снег, в два часа покрывший землю сантиметров на пять, так что они возвращались в штаб, по щиколотки утопая в этом холодном пуховике, а потом вдруг резко похолодало, из-за ближайших сопок сорвался ветер и сейчас вот швырял в стекла жестко шуршащую снежную крупу. От этого шороха и кислого подвывания ветра в полуголой комнатенке с облупившимися возле косяков обоями было особенно тоскливо и неуютно, и Тихомиров, примостившийся на стуле обочь стола, невесело вспоминал свой диван в кабинете и рядом, на табурете, стакан горячего чая с плавающей в нем долькой лимона…

— А что дальше? — вдруг спросила Елена Николаевна и перевела взгляд на окно, за которым все падал и падал снег, — Всю эту неделю я скучала по тебе, думала о тебе, жила этой вот встречей… Но что же дальше?

С таким же успехом Виктор Степанович мог задай этот вопрос ей, заранее зная, что она на него ответить не сумеет.

— Я однажды увидела тебя во сне, — похоже, Леночка и не ждала от него ответа. — Ты был с женой… Она у тебя такая вся кругленькая, уютная, милая… Ты шел с нею мне навстречу и сделал вид, что меня не замечаешь…

В первый момент он удивился, что она так похоже представляет Катюху, но его тут же озарила догадка: это не сон. Она в самом деле видела когда-то их вместе, может быть, для этого даже специально подстерегла, вычислила их где-то на улице.

— Вы шли такие довольные, веселые, и ты очень бережно поддерживал свою жену за руку, — задумчиво говорила и говорила Елена Николаевна. — Знаешь, мне и во сне вдруг так стыдно стало, я вдруг подумала, правда-правда, я вдруг подумала, что когда-нибудь тоже располнею… У меня мама просто толстушка. И вот я растолстею…

— Лена, — перебил ее Тихомиров, — зачем весь этот разговор?

— Зачем? — она вновь решилась посмотреть на хмурого Тихомирова. — А затем, Виктор Степанович, что я в дружину больше не буду ходить… Нам не надо встречаться по этим… — она усмехнулась, подыскивая слово, и неожиданно горько закончила: — По этим чистым четвергам… Ни к чему все это.

Бог знает почему, но Виктор Степанович обиделся. Но и возразить Елене Николаевне не осмелился, в глубине души понимая, что она права, что, может быть, она сейчас взвалила на свои слабенькие плечи ту ношу, которую следовало нести самому Виктору Степановичу. Впрочем, что-то похожее на это он и сам собирался сказать, пережив во время болезни сближение с Катюхой и осознав всю горькую участь, на которую хотел обречь своих детей. Но теперь, когда все это сказала Леночка, ему вдруг стало жаль и ее, и эти самые чистые четверги с бутылкой сухого вина и несколькими часами ворованного счастья, но более всего ему стало жаль себя. «Вот как, — подумалось Виктору Степановичу, — она все без меня решила. Наверное, я никогда для нее ничего и не значил, раз так легко нашла она выход… Да и в самом деле, что ей с меня; мужику под сорок, вон лысина уже намечается, еще лет десять и — в тираж… Все правильно, все справедливо». Но кто-то, спрятанный глубоко в Тихомирове, одновременно с этим кричал; «Нет, неправильно это! Несправедливо! И сил у меня еще хватает, и желаниями я не обделен, только…» Вся-то и закавыка была в этом «только»: грустные глаза Катюхи, ее застолья с беспутной Томкой, настороженные дети, вдруг начавшие стучать в дверь, прежде чем войти к нему в комнату…

— А как же, Лена…

— Все нормально, Виктор Степанович, — торопливо перебила Леночка, видимо думая о своем. — Не беспокойтесь, все совсем-совсем хорошо.

Лена поднялась с диванчика и неуверенно прошла к столу. Отломив двумя пальчиками дольку шоколада, осторожно отправила в рот, сбоку, через плечо, покосилась на понуро сидевшего Тихомирова светленькими круглыми глазами. И вдруг громко всхлипнула и, словно подраненная птица, одним движением упала Виктору Степановичу на руки.

— Лена, Леночка, — бормотал Тихомиров, целуя теплые и мокрые от слез щеки. — Что же, Леночка, что, родная…

— Я хочу уйти из института, — прошептала Елена Николаевна и глубоко вздохнула. — Я видела вас с женой, она такая несчастная…

Перед глазами Виктора Степановича неожиданно отчетливо встало лицо Катюхи: простое, милое лицо со слегка скошенными к вискам глазами. Он почему-то вспомнил, что Катя никогда не красится, а посему бывает одинаково миловидна вечером и утром. Тихомиров почувствовал, как отлегло у него от сердца, как все переменилось вокруг, словно неведомый чародей вдохнул во все окружающее новую, бесконечно чистую и светлую жизнь. За несколько секунд множество мыслей пронеслось в его голове, но одна из них была наиболее отчетлива и важна: он никогда более Катюху не предаст. Как все у них дальше будет — непонятно, но Катю предавать больше нельзя!