По дорогам идут машины
Шрифт:
Надо бы итти, а я стояла.
— Ты не сердись, — подумав, сказал Василий Карпович. — Коли ты комсомолка, во все углы глядеть должна. Каждый день должна работать, как сегодня работала.
— Василий Карпович, у вас перчатки прохудились, — сказала я и сама удивилась, зачем это я сказала.
— Где? — Василий Карпович поглядел на перчатку и усмехнулся. — Чего ж! Не на панели гулять.
— Давайте я вам заштопаю.
— Не надо. На что мне! Ты на работе прорехи штопай…
Мне совсем стало совестно, и надо было бы уйти, а я опять сказала: «давайте», как будто мне без этих перчаток
— Ну, на, коли хочешь!
Я взяла, и мы с Гараськой пошли домой.
Через час ко мне пришли девчата и стали уговаривать итти с ними к дяде Ивану, на беседу. Я захватила заштопанные перчатки и пошла, хотя поясницу ломило от усталости. У дяди Ивана самая просторная изба, и беседы чаще всего мы затевали в его горнице. Жена его, Лукерья Ильинична, моя крестная, встретила нас ласково, но когда узнала про беседу, сразу осерчала.
— Не пущу, — сказала она, — убей меня бомба, не пущу. И как это мой вам дозволил?
Я стала уговаривать крестную, а девчата, не теряя времени, начали вытаскивать за перегородку стол, кровать, комод…
— Не туда ставите, лошади! — шумела крестная. — Как же я теперь за кринкой к полке подойду? Ладно, придет сам, пускай ужинать собирает, когда так. Я сейчас к соседям сидеть уйду, когда так. А стол боком заверните, он так в дверь не пройдет…
Мы все вынесли, и в горнице стало совсем пусто, только волнистое зеркало, висевшее над комодом, как-то нескладно покосилось на стене, и испуганный таракан метался под зеркалом. Мы вымыли пол, заколотили изнутри наполовину окна досками, чтобы люди, прислоняясь, невзначай не выдавили стекла, нацедили полную бочку свежей воды — пить, набросали в сенях соломы.
— Куда вы столько ламп нанесли!? — шумела крестная. — Избу спалить хотите?.. Мыслимо ли дело, пять ламп? Пойду вот и заявлю на вас, когда так. Да куда вы все пять в угол вешаете? В том углу темно будет.
Часам к девяти стали собираться наши деревенские. Раньше всех в избу понабились ребятишки, школьники. Они расселись на полу, у печки, и сразу стали баловать, кидаться казанками, подставлять ножки. Потом воротился с работы дядя Иван, крестная немного побранила его и стала собирать за перегородкой ужин. Пришла и Лелька, ветеринарша, в своем клетчатом платке, пришел наш Леша, начистивший медную пряжку своего военного ремня до золотого блеска. Когда набралось много народу, начали курить, щелкать семя, стало шумно и душно. Лелька вышла на крыльцо, и я собралась домой. Но появился Гриша с баяном, заиграл «Огонек», «Рябину», начали петь, и я осталась. Мне стало грустно. Открыли окно. Студеный, как вода, воздух, вздымая занавеску, полился в горницу. И я услышала разговор, происходящий на крыльце. Я и не думала подслушивать. Просто я сидела у того окна, которое было ближе всех к крыльцу.
Разговор был такой:
— Если на нынешних темпах удержимся — сев закончим на день раньше графика, как из пушки… Надо только не сорваться… Завтра пойду посмотрю, как Нюша работает.
— Вы все про землю да про удобрения. Надо иногда отвлекаться от служебных дел. Пошли бы потанцовали.
— Не умею я танцовать. До войны, мальчишкой, стыдно было учиться, в войну — некогда, а теперь поздно, пожалуй.
— Что
— Двадцать пять. Я с двадцать второго года.
— Ну вот, видите. Совсем молодой, а какой-то вы, как вам сказать, необщительный… гордый. С девушками не разговариваете…
— Да, нескладный я с девчатами, сам не знаю, почему. Какая тут гордость! Бывает — самого зло берет. Другие ребята шутят, смеются, а я и сказать ничего не умею. Не знаю, чего сказать, особенно, если девка хорошая, — язык отнимается.
— Странный вы. И со мной отнимается?
— Нет, с вами легко могу говорить. А, видно, девчата меня боятся. Вот недавно — только не скажите никому — пришло мне письмо с какими-то куплетами. Складно написано, как в книжке. А подпись «ваша соседка». Кто-нибудь из наших девчат написал. А кто — не знаю. Хорошо написано и куплеты хорошие.
— Еще бы — не хорошие. Там были цитаты из Блока…
— А кто ж его знал, что это из Блока…
Дальше я не расслышала, потому что стали выгонять ребятишек, ребятишки бросались под скамьи, под ноги. Поднялся шум. Ребят кое-как выгнали и поставили в дверях Лешу с лозиной. Когда немного угомонились, я снова услышала:
— А как я мог догадаться?..
— Нужно было догадаться…
— А как я мог…
И оба голоса были такие, словно говорившие провинились друг перед другом. И мне стало понятно, почему Лелька, ветеринарша, носит клетчатый платок в будние дни.
Я подумала, что надо бы уходить, но я все сидела, держала чужие перчатки и смеялась, когда и все смеялись.
Гриша заиграл цыганочку. Леша одернул гимнастерку, оправил волосы, выпрямился, словно вырос на вершок, раскинул руки, щелкнул пальцами и пошел по кругу вдоль скамей быстрым, мелким шагом, и те, кто стоял на пути, шарахнулись к стенам, а те, кто сидел, стали подбирать ноги. Леша обошел круг, чуть выстукивая каблуками об пол, потом снова раскинул руки, присел, подпрыгнул и так пошел дробить по полу, что язычки во всех лампах враз, как по команде, начали подскакивать.
— Тише ты, шальной, — зашумела крестная, — тише! Не прыгай, окаянный, подполью прошибешь! И так вся подполья гнилая!
Но Лешу уже было не удержать, и гармонист, подавшись грудью на баян, не мог удержаться, и никто не слушал крестную. Дядя Иван выглянул из-за перегородки.
— Вона, вона, что делает! — всплескивала руками крестная. — Хватит тебе!.. Всех сейчас разгоню, когда так…
Ребята хлопали в ладоши под музыку, и белые Гришины пальцы перескакивали по ладам, и только молодухи, стоявшие в дверях, запахнув в пальто грудных ребятишек, серьезно смотрели на Лешу.
Леша плясал долго, и мне стало скучно.
Наконец он повернулся последний раз, сел на одну ногу, другую выбросил вперед и застыл. Все засмеялись и захлопали в ладоши. Крестная ухмыльнулась в платок. Только молодухи и младенцы одинаково серьезно смотрели на него, словно он делал доклад.
— Знаете, где я живу? Так придете? — услышала я разговор на крыльце.
— В восемь часов, как из пушки.
Я напомнила своим девчатам, чтобы они в четыре часа утра были в поле, попросила Тамарку передать Василию Карповичу перчатки и пошла домой.