По дорогам жизни и смерти
Шрифт:
«Мы дрожали от страха всю ночь, даже защитник мой крепко струхнул, – говорила сестра. – Только утром, когда взошло солнце, они оставили нас в покое и ушли в лес. С тех пор мы боимся ездить на дачу зимой».
Я задумалась над концовкой рассказа, потому что когда не знаешь что сказать, значит, совсем мало знаешь…
Стыдливая собака
Стыд – сильнейшее чувство разумного существа от сознания неблаговидности
Вот один эпизод.
Иду я однажды в Гомеле через сквер с памятником А.А. Громыко по улице Советской. От проезжей части улицы Пушкина сквер отделён литым металлическим забором. Вижу в конце сквера живописную группу мальчишек с большой собакой. Старшему – лет десять-одиннадцать, остальные – поменьше.
Был какой-то праздник, и у скамеек осталось много бутылок из-под пива, а старые люди ещё не успели их убрать. Но мальчишки уже шустренько их подбирали и несли старшему; по всему видно, он у них – лидер. Делали они это не для пользы, а для хулиганства.
Этот старший, с кудрявыми чёрными волосами и правильными чертами лица, но с очень злобным выражением, агрессивный и жестокий, брал у своих товарищей бутылки, которые те, с холуйским подобострастием, подносили своему «атаману» и прицелившись, разбивал их о металлические сплетения. Осколки искрами сыпались на асфальтовую дорожку, на тротуар и проезжую часть улицы.
Каждый раз, когда юный разбойник прицеливался, собака начинала лаять. На её морде и в глазах проступало выражение боли и страдания за безобразное поведение этого разнузданного отрока. По-видимому, он и являлся её хозяином. Но на лай мальчик не реагировал, приводя в волнение и смятение своего четвероногого друга. Очередная бутылка разбивалась о металл, и на жестоком детском лице сияло удовлетворение.
– Вы что это творите? – не выдержала я. – Кто подбирать будет? Сейчас милицию позову…
Мальчишки бросили бутылки на газон и прекратили разбой. Но больше всего удивила меня собака. Я не любительница «целовать» псов, но я их уважаю и побаиваюсь: собака – она и есть собака; это животное меня потрясло. На мой голос она опустила голову, поджала хвост, и всё её тело выражало чувство вины и стыда. Она прошла немного за мной, как бы прося прощение за происшествие, и на её морде было написано: «Глупый, что с ним делать?»
Прошло время. Весной я в отличном настроении проходила через тот же сквер и увидела жизнерадостного бежевого щенка. Он что-то вынюхивал у корней деревьев; хорошенький, ухоженный щенок, живой и подвижный, не мог оставить равнодушным ни одного прохожего. Я залюбовалась им и приостановилась, наблюдая. Как вдруг сзади кто-то мягко ткнул меня… Я обернулась и вздрогнула: здоровенная собака… но она смотрела на меня дружелюбно, как человек.
– А, знакомая…
Она подошла к своему малышу, посмотрела мне в глаза, и я прочла в них: «Тебе нравится мой сын?» Мы поняли друг друга. Чувство умиления и материнской гордости за своё чадо запечатлелось на её собачьей морде…
Я шла и думала: «Какие высокие материнские чувства бывают у животных. Они не способны бросить своё дитя на произвол судьбы, как это делают иногда человеческие матери.
Да и вообще, в собаках есть что-то фантастически таинственное… Они понимают нас и знают о нас больше, чем мы знаем друг о друге.
Помогли муравьи
Мы всё боремся с природой. А надо бы с ней дружить и много о ней знать. Какие иногда приятные сюрпризы преподносит нам окружающий мир.
Пенсионерка-учительница Лариса Тихоновна Дейкун рассказала мне однажды удивительную историю. Эта маленькая женщина, с высоким лбом и умными голубыми глазами, человек добрейшего сердца, поэтесса, читала мне на память стихи Вероники Тушновой и Юлии Друниной.
– У вас – хороший поэтический вкус. Любите Юлию Друнину, – с благодарностью ответила я ей.
– А это созвучно моей душе. Я ведь тоже с полевым санитарным госпиталем всю войну прошла. Только не боевой санитаркой, а прачкой. Мне и шестнадцати лет не было, когда пошла на фронт. В санитарки не взяли, уж очень ростом мала.
– Так и стирала всю войну: корыто, утюг, иголка с ниткой – от темна до темна. Руки от соды и мыла разъело: стали распухшие и красные.
Кучи окровавленного, завшивленного белья, бинтов, солдатских гимнастёрок и штанов, с дырками от пуль и осколков. Сначала – в санпропускник, а потом – в корыто.
Однажды вернулся сержант из разведки, чуть живой, больной, весь во вшах. Мы его одежду – в санпропускник. А он слёзно: «Девочки, ради Бога, не повредите мой мохеровый свитер и шарф, подарок от дорогого человека, свитер меня под гимнастёркой от смерти спасал, согревал, без него не выжил бы».
Ну, что тут делать? Постирали мы мохер, а вши и гниды – в каждом переплёте нитки, да такие огромные, в жизни больше таких не видала. Утюгом прогладить – пропал мохер, а сержанта жалко. Таскать их, стягивать – года не хватит. Что делать? Горюем мы эдак, да тут старшина, начальник нашей хозчасти, пожилой сибиряк-охотник совет дал: «Поищите вы, девочки, муравейник и положите на него свитер, авось муравьи вычистят».
Полевые госпиталя всегда размещались в укрытиях: в лесу или в рощице. Походили мы немного по лесу, нашли муравейник и положили на него свитер. Часов через шесть пришли, смотрим: и вправду, с одной стороны – ни вшей ни гнид, с другой – кое-где – осталось. Перевернули – опять ушли. Через несколько часов вернулись, стряхнули соринки: свитер чистый, пушистый, гнид и вшей как будто никогда и не было.
Вот написала я эту маленькую историю и думаю: она о муравьях или о замечательном человеке? Всё-таки – о человеке. Много в биографии этой женщины было хорошего.
Умирал в госпитале от тяжёлых ран молодой художник и попросил юную прачку сохранить его альбом с рисунками, родные все погибли. Она пообещала. В конце войны вышла замуж за бойца, потерявшего в сражении руку. Обременённая семьёй, пятью детьми, работой в школе, она сберегла этот альбом, и когда в городе открылся музей, вручила его директору.