По дороге к любви
Шрифт:
Этот вопрос застигает меня врасплох. Опять поймал. Надо же, какой хитрый! Поджимаю губы и думаю, но недолго.
— Да, почему бы и нет? Что-то в этом роде, по крайней мере, до Вайоминга.
Он протягивает мне ладонь. Хоть и не с большой охотой, пожимаю. Он жмет мне руку осторожно, но крепко, улыбка добрая и искренняя.
— Тогда друзья неразлейвода до самого Вайоминга. — Он еще раз жмет руку и отпускает.
Сама не знаю, что только что произошло, но, кажется, ничего такого, о чем я потом могу пожалеть. Почему бы и не завести на время путешествия «друга», что тут плохого? На месте Эндрю могла оказаться сотня других, гораздо хуже. А он вроде вполне безобидный, и, если честно, общаться с ним интересно. Это не какая-нибудь старушка, которая стала бы рассказывать,
Вот именно, мало того что не урод, он еще и ужасно сексуальный, и как раз это меня больше всего беспокоит.
Черт возьми, Кэм, ты прекрасно знаешь: неважно, что там у тебя стряслось, что ты кого-то потеряла, ненавидишь весь мир и считаешь, что недостойно чувствовать влечение к другому, пока ты еще не оправилась от потрясения. Но ведь человек всегда остается человеком и, если видит кого-то по-настоящему достойного внимания, не может не заметить этого. Такова человеческая природа, ничего не попишешь.
Другое дело — как вести себя при этом, и вот здесь я должна четко установить границы.
В общем, надо держать ухо востро, что бы там ни было.
Но, черт возьми, какой же он все-таки классный! Придется очень постараться, чтобы все, что я буду говорить или делать, не выдало моего интереса к нему. Красавчик всегда знает, что он красавчик. Просто знает, и все, даже скромняга, который не щеголяет этим направо и налево. Это тоже человеческая природа, красивый парень интуитивно понимает, что самая невинная улыбка, разговор, который минимум три минуты нужно поддерживать без неловких пауз, — все это тоже работает на него.
Так что, как ни крути, «дружба» эта потребует от меня больших усилий. Мне хочется, конечно, быть с ним полюбезнее, но в меру, всему есть пределы. Хочется улыбаться, если надо, но с улыбками надо быть аккуратнее. А вдруг не так поймет? Смеяться его шуткам тоже хочется, но и тут есть опасность: а если он, глядя, как я смеюсь, подумает: «Да она в меня втрескалась по уши!»
Да, придется потрудиться. Кто знает, может, в конце концов, старушка на его месте была бы лучше…
Ждем своего автобуса уже почти час. Наконец приезжает. Как я и боялась, свободных мест мало, рассчитывать, как в предыдущем, на роскошь в виде пары кресел на каждого не приходится. Какое там, выстраивается такая очередь, что, похоже, на всех мест не хватит. Вот хрень! Дилемма. Хоть мы с Эндрю и стали друзьями на время, но как заставить себя попросить его сесть рядом? А вдруг неправильно поймет? Поэтому, пока очередь медленно движется вперед и Эндрю идет за мной почти вплотную, я надеюсь, что он сам примет решение и сядет рядом. Я очень хочу, чтобы это был именно он, а не кто-то другой, незнакомый.
Пробираюсь в середину салона и вижу два пустых кресла, быстренько пролезаю к окну, и он садится рядом.
Ну, слава богу.
— Раз уж ты слабый пол, — говорит он, кладя сумку на пол между ног, — так и быть, место у окна твое. — И улыбается.
Автобус набит битком, я уже ощущаю жар горячих, потных тел. Двери со скрипом закрываются, мы трогаемся.
Теперь есть с кем поговорить, и дорога уже не кажется такой мучительно длинной. Почти час без перерыва мы болтаем о всякой всячине: про его любимые рок-группы, про то, почему мне нравится Пинк, и насколько лучше то, что поет она, чем песни «Бостон» и «Форинер», которые мне кажутся однообразными. Мы спорим с ним об этом минут двадцать, не меньше, — он очень упрямый, но вдруг заявляет, что это я упрямая, так что, скорей всего, оба хороши. Потом я рассказываю, кто такая Нэт, но об ужасных подробностях наших с Натали отношений умалчиваю.
Наступает ночь, и меня вдруг осеняет, что с момента, как мы сели в автобус и он разместился рядом, у нас
— Ты долго пробудешь в Айдахо?
— Несколько дней.
— А потом обратно опять на автобусе?
Странно, куда-то пропало все его веселье.
— Да, — отвечаю я.
Развивать эту тему не хочется, станет задавать вопросы, а что отвечать — я пока не знаю.
Слышу, вздыхает.
— Это, конечно, не мое дело, — смотрит он мне в глаза, и я чувствую, что пространство между нами будто стягивается, наверное, потому, что он сидит очень близко, — но, думаю, тебе не стоит вот так разъезжать по всей стране в одиночку.
Я отворачиваюсь:
— А что делать? Надо.
— Почему? Пойми меня правильно, я не давлю на тебя, но юной девушке, да еще такой чертовски привлекательной, путешествовать по Америке одной, с кучей пересадок, опасно.
Чувствую, как рот разъезжается сам собой, хочу спрятать улыбку, но, увы, не выходит.
Гляжу на него:
— Ты и не давишь. Но подумай сам, называешь меня «чертовски привлекательной» и тут же, в этой же самой фразе, говоришь: «Каким ветром такую девушку, как ты, сюда занесло?»
Кажется, я его слегка задела.
— Кэмрин, я серьезно, — говорит он, и игривая улыбка исчезает с моего лица. — Ты в самом деле можешь влипнуть в неприятную историю.
Пытаюсь сгладить неловкую ситуацию и снова улыбаюсь:
— За меня не волнуйся. Пусть только попробует кто-нибудь на меня напасть, ты не знаешь, как громко я умею орать…
Качает головой и снова вздыхает, принимая шутку.
— Расскажи лучше о своем отце, — прошу я.
Едва зародившись, улыбка слетает с его лица, и он отворачивается. Я не случайно попросила об этом. Не знаю, но у меня возникло странное чувство, будто он что-то скрывает. Когда еще в Канзасе Эндрю скупо сообщил мне, что едет к умирающему отцу, мне показалось, что он нисколько не переживает. Но если он решил проделать такой длинный путь, да еще на автобусе, только для того, чтобы в последний раз увидеть отца, значит он любит его. Простите, но всякий расстроится, если у него кто-то умер или при смерти, особенно если это человек, которого он любит.
Кто бы говорил такое, только не я, ведь я не способна плакать.
— Он хороший человек, — говорит Эндрю, глядя прямо перед собой.
Я чувствую, что в эту минуту он пытается представить себе отца и не видит ничего, кроме своих воспоминаний.
Он поворачивается ко мне, лицо озаряет светлая улыбка.
— Он всегда брал меня с собой не на бейсбол, а на бокс.
— Да ты что? — Я тоже улыбаюсь ему. — Расскажи.
Эндрю снова задумчиво смотрит вперед.
— Отец хотел воспитать из нас бойцов. — Он бросает на меня быстрый взгляд. — Не обязательно боксеров или, скажем, военных, хотя не стал бы возражать. Вообще бойцов, по жизни, понимаешь? Образно говоря. — (Киваю, пусть видит, что я его поняла.) — Помню, мне было восемь лет, я сидел перед рингом и не отрываясь смотрел, как два мужика колотят друг друга, и все время слышал, как отец, перебивая крики толпы, говорил: «Гляди, сынок, они ничего не боятся. Все движения просчитаны. Он наносит удар, и не важно, получается у него или нет, но каждое движение, каждое принятое решение дает ему новый опыт». — Эндрю ловит мой взгляд, и улыбка его исчезает, лицо бесстрастно. — Он говорил, что настоящий боец, какие бы удары ни получал, никогда не раскисает, никогда не падает духом. Кроме, конечно, последнего удара, которого не избежать, но даже тогда он ведет себя как мужчина.
Я тоже не улыбаюсь. Не знаю, что там сейчас происходит у него в голове, но, кажется, мы с ним оба настроились на серьезный лад. Хочу спросить, как он, потому что ему явно не по себе, но понимаю, что сейчас это неуместно. Странно, ведь я почти не знаю его, по крайней мере настолько, чтобы копаться в его чувствах.
Так что молчу себе в тряпочку.
— Наверно, думаешь, я придурок?
Я удивленно моргаю:
— Вовсе нет. С чего ты взял?
Он сразу отодвигается, и на лицо возвращается эта его сногсшибательная улыбка, смягчая серьезность, с какой он задал вопрос.