По экрану памяти: Воспоминания о Второй Колымской экспедиции, 1930—1931 гг.
Шрифт:
Из одной слышался громкий баритон Горанского — он и после работы оставался деятельным.
Нередко в нашу комнату заходил «на огонек» Александр Михайлович Пачколин. За чаем мы вели беседы о делах экспедиции, вместе радовались успехам и огорчались неудачами. Постепенно у нас складывались с ним. взаимно-доброжелательные, деловые отношения.
А. М. Пачколин прибыл в бухту Нагаева в должности заведующего факторией АКО (Акционерного Камчатского общества) незадолго до приезда нашей экспедиции. Вместе с ним приехала и его семья — жена и два. очень славных мальчика, унаследовавших красоту от обоих родителей. Жили они в соседнем доме Культ-базы, занимая отдельную трехкомнатную квартиру. Вскоре после приезда Александр Михайлович был избран секретарем объединенной партийной организации (Культбазы, АКО, конторы Союззолота). Он имел юридическое образование, до приезда в Нагаево занимал должность прокурора во Владивостоке. Был эрудированным, интересным собеседником, располагал к себе собранностью, большой выдержкой, скромностью и вежливым обращением с окружающими. Он быстро улавливал суть затрагиваемых вопросов, делал конкретные выводы и принимал энергичные решения.
Пачколина особенно заботили условия жизни коренного населения — эвенов, якутов, камчадалов и других. Мы поражались их приспособленности к суровой природе Севера, непритязательности в быту. Удивляла нас живучесть их суеверий, дикость некоторых обычаев. Но в то же время восхищали их честность и гостеприимство. Мне не однажды пришлось убедиться в этом за время. работы в Алданской и Первой Колымской экспедициях…
Как-то летом 1927 года недалеко от наших палаток в долине притока Алдана — Большого Нимныра поставили два чума семьи эвенков. Вечером мы с рабочим зашли в чум с намерением купить оленьего мяса. Посреди чума ярко горел костер, дым струился в отверстие, оставленное в самом верху конусообразной крыши. Около очага на ветках, устилавших пол, сидели четверо мужчин эвенков и одна женщина с грудным ребенком на руках. Над очагом висел котел с варившимся мясом, а сбоку на углях стоял объемистый бронзовый чайник. Поздоровавшись с присутствующими, мы присели на свободное место и предложили хозяевам папиросы. Все эвенки, включая и хозяйку, степенно закурили. Зная их традицию не начинать сразу делового разговора, я спросил по-якутски (эвенского языка я тогда не знал):
— Как живете, товарищи?
Старший из них довольно сносно ответил по-русски:.
— Ничего живем. Охота хорошая. Промыслили лося. Рассказывай, кто ты, зачем приехал, чего промышляешь?
Я попытался как можно проще, доходчивее объяснить, что мы экспедиция — это слово они знали, — приехали из Ленинграда, исследуем землю, ищем уголь, красивые камни, а также железо, золото. Составляем карту. Они закивали головами в знак того, что поняли, и почмокали губами.
Хозяйка отложила в сторону ребенка, поднялась, поставила перед нами столик на очень низеньких ножках, на котором удобно есть, сидя на полу, и положила на его середину куски мяса из котла. Все эвенки быстро взяли по большому куску парящего мяса и начали есть. Ели они своеобразно: захватывали край куска ртом и ловким движением ножа снизу (от подбородка) вверх отрезали его и, почти не прожевывая, торопливо проглатывали. Мы были поражены их сноровкой. Ни один из них не задевал ножом ни губ, ни кончика носа. Ели мясо без соли и хлеба. Опасаясь за целость губ и носа, мы не рискнули следовать их примеру и начали есть, отрезая кусочки мяса на столе. Это вызвало добродушные улыбки и короткие реплики эвенков. Очевидно, для них был непривычен такой способ еды.
В это время рабочий поспешно вынул полбутылки разведенного спирта из кармана, попросил кружку и, налив немного, протянул мне. Я отказался. Он передал кружку и бутылку старшему эвенку и, показывая знаками, предложил ему разлить всем.
Старший долил в кружку, выпил и, глядя на бутылку и соизмеряя, чтобы хватило всем, стал наливать небольшими порциями и передавать кружку по кругу. Все неотрывно следили за бутылкой и за очередным пьющим. На долю женщины — ей протянули последней — осталась меньшая порция, но и ее она всю не выпила, остаток осторожно, что-то тихо приговаривая, вылила в костер.
— Хозяину чума дала, чтобы не сердился, не делал нам плохо, — объяснил старик, видя, с каким недоумением и интересом наблюдали мы эту сцену.
Я обратил внимание на замшевые чехлы, висевшие недалеко от входа.
— Что в них? — спросил я.
— Иконы. Давно дал поп, — пояснил старик, — Учил молиться. Велел: пусть всегда висят в чуме. Потом больше не приезжал. Мы положили их в мешки из ровдуги, боимся попортить, когда кочуем.
Между тем мясо было съедено. Тут же все достали из карманов трубки и, набив табаком, закурили. Один из. молодых эвенков затяжно закашлялся.
— Грудь больной, кровь выходит. Совсем больной, — пояснил мне старик.
— Наверное, туберкулез? — спросил я.
Старик согласно закивал головой.
Мне вспомнился рассказ доктора на заседании нашей студенческой Сибирской секции, которого мы пригласили после его поездки по Восточной Сибири с комиссией медицинского обследования народностей Севера. Он тогда сообщил, что в некоторых районах севера Восточной Сибири высокий процент заболеваемости населения туберкулезом. Это объясняется заражением от тесного общения, плохо, а то и вовсе немытой посудой, поголовным курением — от детей до стариков, включая и женщин. При этом они курят иногда из одной трубки, пуская ее по кругу…
Вспомнился мне и наш конюх-переводчик в Первой Колымской экспедиции якут Михаил Седалищев. Он прибыл к нам с группой рабочих из Алданского приискового района. Михаил никогда не мылся в устраиваемые нами банные дни.
— Ополоснешься, сменишь белье — сам поймешь, как хорошо чистому. Будто помолодеешь на несколько лет, — уговаривали его рабочие.
— Сох, нет. Шипко жарко. Не могу. Так хорошо, учу-гей, — отнекивался Михаил, чередуя русские и якутские слова.
Его далеко не каждодневное умывание ограничивалось лишь смачиванием середины лица и глаз. Он и не купался никогда в реке или озере, даже в самые жаркие дни, потому что совсем не умел плавать. — Как же ваши рыбаки не боятся плавать по реке или даже в море? Ведь если лодка перевернется, то они утонут, раз не умеют плавать? — задал я ему как-то вопрос.
— Утонут, — спокойно ответил Михаил. — Значит, так
хочет хозяин моря или реки.
Зато я также знал, что местные жители очень честные, совсем не знают воровства. У них нет ни замков, ни запоров даже в якутских хижинах, где их можно встроить. Когда хозяева хижин уходят или же уезжают на некоторое время, они просто снаружи подпирают дверь палкой, чтобы было видно, что их нет дома. А их лабазы вообще невозможно запереть. И хранящиеся там продукты и даже ценные вещи — оружие, меховая зимняя одежда, некоторый запас патронов, продовольствия — они защищают лишь от медведя или росомахи.
Лабаз почти у всех местных жителей строится одинаково. На трех столбах примерно трехметровой высоты, расположенных острым треугольником, крепится прочный настил из жердей. От столбов-опор настил выступает- настолько далеко, что медведь, поднявшись по столбу, на может достать лапой края настила и влезть на него. А сверху все имущество накрыто только лиственничной корой от дождя и птиц…
Я был также свидетелем случая, который очень ярко характеризует необыкновенную честность коренных обитателей края.
При перевозке грузов Первой экспедиции из Олы на Среднекан в конце зимы 1928 или в начале 1929 года у одного оленевода истощились олени, и он вынужден был оставить груз в тайге. Чтобы не подмок груз при начавшемся таянии снега, он сложил его на настил из накатанных бревен и прикрыл сверху корой и дощечками, снятыми с нарты. Несколько позднее мимо проезжал другой оленевод-охотник и, не имея продовольствия, решил взять немного муки. Перед тем как уехать, он затесал дерево, сделал расщеп и вставил в него щепу в виде стрелки-указателя.