По городам и весям(Книга очерков)
Шрифт:
Потом оказалось, что он под этим условием их нанимал и платил им жалованье…
Мурманск еще не город, это еще эмбрион города. И питается он пока еще через пуповину.
Пуповиной этой являются те поезда, которые раза два-три в неделю привозят из Петербурга капусту, картофель, морковь, лук, мясо, муку, крупу, вообще — продукты.
Мурманск не имеет своих продуктов. Ни один род съедобных растений не растет, не принимается на его непроницаемой гранитной почве.
Местные продукты только — треска и семга. «Буржуазия» ест семгу, рабочие — треску. Безработные, вероятно, вообще не едят…
Рабочие болеют цингой, «буржуазия» — острой формой неврастении. Безработные болеют и цингой, и той формой неврастении, которая зовется — отчаянием, и — самой страшной из всех болезней, известных человечеству — безработицей…
Письмо семнадцатое
НИЖНИЙ. СОВЕТСКАЯ УЧИТЕЛЬНИЦА
Много их по всем столичным, губернским и уездным городам России — девушек в незаштопанных по лености, неряшеству, да и за отсутствием иголки с ниткой чулках, с широкой плоской крестьянской ногой, но уже в самой модной, хотя и плохого качества обуви, в пестрых ситцевых платьицах без рукавов, в красненьких платочках и цветных шарфиках, с сильно припудренными неправильными задорными носиками. Под мышкой у них почти всегда трепаные, на барахолке купленные книжки- учебники — физика, политграмота, введение в языковедение, алгебра, в зубах — папироска, семечки или доедаемый бутерброд, а на языке — страх перед экзаменом, и — «Ах, какой наш заведующий курсов симпатичный!», и — «Федька, сволочь, меня здорово к Мишке приревновал!», и еще один настойчиво-назойливый вопрос: «Куда пошлют после окончания курсов?»
Все решительно хотят в столицу или, по крайней мере, оставаться в «губернии», (так называют они губернский город), мало кто стремится в уезд, и всякая горячо протестует против села или деревни.
Девушки эти — курсантки. Курсы по переподготовке для педагогов, — нечто вроде прежнего восьмого «педагогического» класса в женских гимназиях.
Предметов на этих курсах больше, чем в старших классах прежних гимназий и программа обширнее; но проходится она в слишком короткий срок, а потому остается на добрую половину непереваренной. К тому же, уровень развития курсанток очень уж низкий: девушки «рабоче-крестьянского» происхождения, совсем молоденькие, а значит, взросшие на заботах о продуктовых карточках, на единственной «властительнице дум» того времени — пшенной каше, на сплетнях о том, кто с кем живет и из-за какого пайка.
После нескольких месяцев переподготовки девушки эти разлетаются по самым глухим углам России (конечно, против их собственной воли) «сеять разумное, доброе, вечное»…
Учитель в старой России был прежде всего педагогом, на советском преподавателе лежит не меньше административных, чем преподавательских функций. Организовать библиотеку, организовать ячейку безбожника, организовать такую-то комиссию, и все это организовать часто предписывается 16 — 19-летней девчонке, только что окончившей среднее учебное заведение или добавочные курсы по переподготовке, не привыкшей ни преподавать, ни организовывать что бы то ни было, ни даже думать о чем-нибудь, кроме завтрашнего экзамена, встречи с красивым политруком, курсантского пайка.
Яркой представительницей этого типа девушек была Клавдия, о которой хочу я здесь рассказать.
Способная, быстро усваивавшая лекции и учебники, притом абсолютно не вникавшая в их сущность, — она отлично сдавала экзамены и преподаватели были ею довольны. Ей были одинаково непонятны тугие на знание подруги, долго зубрившие и боявшиеся экзаменов, и другие курсантки (немногие, впрочем), учившиеся не за страх, а за совесть. К преподавателям и преподаваемому у Клавдии было вполне определенное отношение: с глаз долой — из сердца вон.
Окончила курсы хорошо и была тут же в «губернии» оставлена учительницей. Она совсем не умела преподавать. То во время урока сама фыркала, расшалившись на какую-нибудь проделку учеников, то, раздраженная и усталая от скучного ей же самой предмета, применяла совсем ненужные строгости по отношению к детям.
Дело усложнялось еще тем, что многие из учеников были всего на год моложе, а то и одних лет со своей учительницей. От этого даже она, развязная, вначале смущалась. Великовозрастные ученики быстро заметили это, истолковали по-своему, стали пересмеиваться и перемигиваться. Она в свою очередь тоже заметила, смущалась еще больше и часто, делая замечание какому-нибудь рослому нагловатому парню, впадала в совсем неуместный, игривый топ.
Потом по школе живо распространился толк о Клавдиных вечерних похождениях за пределами школы, — распространился к необузданной радости всех без исключения и сладкой ревности некоторых отдельных старших учеников.
Собственно, вначале Клавдия позволяла себе не больше, чем почти все учительницы в городе. Большинство из них заводили себе друзей (именно — не друга, а — друзей) с тем, чтобы один справил платье, другой — ботинки, третий — водил по кинематографам и т. д. Если между друзьями возникали инциденты на почве ревности, то это лишь вносило разнообразие и романтику в скучную и скудную жизнь губернской учительницы. Но Клавдия, пожалуй, была недостаточно осторожна; она, например, неоднократно по вечерам приводила приятелей к себе в казенную комнату при школе и оставляла у себя ночевать. Начальству стало об этом известно.
Девушка была уволена после того, как ее застали на рандеву, — на «решительном рандеву», как выражалась покойная Полина Карповна из гончаровского «Обрыва», — с одним из старших учеников шкоды.
Есть и другой тип учительницы — скромной, робкой, забитой девушки, дрожащей перед начальством, дрожащей перед старшими учениками, дрожащей за свое место и за свое учительское жалованье. К каждому уроку она долго и толково готовится, преподает голосом тихим, застенчивым и всегда скороговоркой, невнятно выговаривая слова, точно стремясь забыть все то, что нужно рассказать ученикам и что она вчера ночью с трудом втемяшила в свою собственную тугую и туповатую головку. При каждом перешептыванье, шуме в классе она сильно смущается, краснеет пятнами и нервно вскрикивает:
— Да тише же, дети! Ведь я ж так не могу!
А ученики плохо понимают ее бестолковое нервное изложение, скучают и начинают шалить.
Еще один тип — тип «сознательной» учительницы. Конечно, коммунистка или, по крайней мере — комсомолка. Знает назубок политграмоту, «азбуку коммунизма» и «Библию для верующих и неверующих» Губбельмана-Ярославского. Физику, историю, географию и прочие предметы, проходившиеся на курсах, тоже знает, хотя и хуже. Стремительно передает свои коммунистические знания, бережно, как скрижали, ученикам и целые уроки твердит, захлебываясь:
— У тебя опять, Варя, крест! И как тебе не стыдно?! Это все буржуазия обманывала народ. Христа никогда не было, а крест просто — свастика.
— Вы спрашиваете что такое свастика, дети?!
— А это я вам в другой раз расскажу.
— Итак, квадрат это…
— Сережа, ты опять отвлекаешься! Какой же из тебя выйдет сознательный пролетарий! Товарищ Ленин…
— Дети, слушайте сегодня хорошо. В награду я после окончания занятий почитаю вам про дедушку Ильича…
— Только не про дедушку Ильича! — жалобно просят малыши. — Лучше что-нибудь про разбойников!