По городам и весям(Книга очерков)
Шрифт:
— Что это? — Среди подписей вижу: широко наляпано посреди страницы:
— «Нарком Луначарский».
Неужели он был здесь? Сторож, оживляясь, дает пояснения. Служащий политпросвета тоже.
— Как же, приезжали. В позапрошлом годе. Об весеннее время. И с ними — две мамзели. Сами — важнеющие и толстущие, а мамзели — тоненькие. Два раза, поди, заходили. И мне рублевку дали. — «Ты, — говорят, — стар очень… (это я, то-ись). Тебе бы на социальное обеспеченье нужно. Но если сам хочешь, — служи».
Служащий политпросвета рассказывает, что все они очень боялись, пока наркомпрос
Осматриваем ботик Петра Великого. Он весь в снегу. По борту широкая расходящаяся трещина. Говорит сторож, что весной ремонтировать собираются. А только, наверно, опять отложат ремонт, как и раньше было.
Хотя солнце по-прежнему высоко, — делается холодно. Сторож советует еще заехать в монастырь — четыре версты крюка — но мы возвращаемся обратно.
Уныло висит выцветший красный флаг над вывеской: «Переяславский Совет рабочих…» — и т. д. — депутатов, и кроме него, да, пожалуй, еще постового милиционера, форменная шинель которого чуть виднеется из-под громадного тулупа, ничто не напоминает, что улица эта — советская.
Идут мещаночки с ведрами на концах расписного коромысла, горланит песню пьяный в валенках и без шапки, и возятся в снегу, играя, две громадных буро-коричневых дворняги. Направо — базар (сегодня местная ярмарка), такой же, вероятно, каким он был от века. — Где же новое? В чем оно?
— Жалованья второй месяц не получаем, — говорит служащий политпросвета. — Совсем оборвались, обнищали. Кто может — бежит в губернию. Совсем пропадешь здесь, в Переяславле нашем.
Дешевы только селедки. А на все остальное цены — ой! — московские.
А потом еще наши партейные сами всего боятся… Потому — еще больше прижимают.
Маленькому человеку жить трудно. А если торговлишку завести, — сейчас — из союза вон, да и со службы — вон. А потом налогом придушат. У нас все торговли позакрывались из-за этого. Одними только ярмарками и живем. Если бы их не было, — уж не знаю, что и делали бы…
Худо живем, — худо. Серая наша жизнь, скучная. Хорошо, что хоть танцы теперь разрешил исполком, а то раньше и их запрещали. Вот и отплясывает молодежь. Да вечером — с гармошками и девками. Тут и вся радость.
Хотели кино устроить, да что-то все не выходит. Подъезжаем к трактиру. Прощаемся.
Обед из борща и яичницы и, конечно, с неизбежными селедками.
Вечер приходит быстро. Неяркий, без шума и без огней. И сразу хватает холодом землю и здания. Мерзлая хрустящая тишина и собачий вой.
Наутро я уехала из Переяславля.
Письмо четырнадцатое
В ДОМЕ СОВЕТОВ
В одном из домов Совета — их <так> много по Москве — в том самом, где один из этажей отведен под венского коммуниста — Бела Куна, и где вообще жильцы более или менее «партийные», сановитые, «коммунистые», — затесалась как-то случайно самая что ни на есть обыкновенная, ничуть не сановитая гражданка…
Кряхтит и вздыхает день-деньской, — живет тем, что берет на дом стирать белье… Впрочем, если вы ее спросите, чем занимается ее муж, — она, чуть сжимая губы, словно наслаждаясь впечатлением своих слов на вопрошающего, томно и коротко ответит:
— Он
И он действительно служит во ВЦИК’е… По крайней мере — служил. При лифте. Теперь уже не служит.
Случилось это так: тов. Андреев поднимался как-то на вциковском лифте… И вдруг — содрогнулся… Перед той страшной опасностью, какая угрожала всей советской стране: служащий при лифте… оказался пьяным. Шутка ли сказать — на таком ответственном посту и вдруг — в подпитии… Не стерпел тут тов. Андреев… Пустил в ход героические меры: ценился в волосы злополучному служителю и за волосья вытащил его из лифта. Служителя, разумеется, рассчитали…
Так рассказывала мне, захлебываясь от восторга перед строгим, но справедливым поступком Андреева, коммунистка со стажем, обитательница того же этажа дома Совета.
В доброе старое, еще крепостное время, какой-нибудь старый дворецкий с таким же восторгом и благоговением сказал бы: «Строгий были барин (это про тов. Андреева)… Терпеть не могли этого беспорядка… Чуть что, — и за волосья, за волосья…»
А пока что бывший служащий ВЦИКа — <угрюмый» инвалид гражданской — оставшись безработным, помогает жене таскать ведра для стирки. Дому Советов эта чета несомненно полезна. Ибо никто в доме не несет так добросовестно кухонных дежурств, как эта женщина, измученная непрестанными стирками… Никто, кроме мужа ее, никогда не догадается вынести помойное ведро…
Время обеденное — часа три, четыре. Пять-шесть примусов (по количеству комнат в этаже) лучатся синеватыми венчиками. Пять-шесть «домашних работниц» (по количеству ком-семейств в этаже), красные, запотелые и шипящие — <…> накаленные сковороды — наклоненные над примусами…
Яичница, телячья отбивная, снежки с обильным соусом, какао — смешиваются в один нестерпимо вкусный запах…
— Даша! — доносится через весь коридор из крайней комнаты строгий резковатый голос. — Скоро у вас там? — Дети с самого завтрака ничего не ели!..
И другой голос, параллельный:
— Феня! — Сколько раз я вам говорила: ребенок должен гулять не меньше двух часов в день… А вы гуляли с Лялей меньше чем полтора часа!
Третий голос несется перпендикулярно к двум первым — обиженно-жалобный:
— Стеша!.. Вы опять не так зажарили яичницу!.. Такую яичницу я не могу есть!..
Затем голос внезапно смягчается, делается великодушным:
— Можете взять себе… Вы слышите?
Самих коммунарок в кухне не видно. Если и заглянет туда какая-нибудь из них, то лишь — поторопить прислугу, сделать выговор, дать ей последние инструкции, как подать покрасивее загарнированное блюдо гостям…
Прислуги же несут обязательные для всех жильцов дежурства по уборке кухни, ванной и уборной… По правилам жилтоварищества, дежурства эти распределяются подушно, так что прислуга семейства, состоящего из семи человек, дежурит семь вечеров подряд, а служащая в небольшом семействе из трех душ — дежурит только три вечера…
С неостывающим лицом, чуть прихрамывающей от спешности рысцой мечется немолодая уже прислуга между кухней и ванной комнатой… Хозяйка ее — ответственная товарищ Н. — собирается принимать ванну…