По холодным следам
Шрифт:
Том везет нас домой, Джули спит на заднем сиденье внедорожника на одноразовой подушке, которую ей разрешили взять с собой. Джейн удалось подремать в больнице, и теперь она молча смотрит на сестру. Никто не разговаривает — отчасти мы не хотим будить Джули, но отчасти и сами не хотим просыпаться. Во всяком случае, я. В три часа ночи мы открываем заднюю дверь и проходим на кухню через прачечную. Наш дом выглядит жилищем совершенно чужой семьи, застигнутым в самый обычный день. Этакая выставка повседневности: над стиральной машиной сохнет блузка; на разделочной доске рядом с ножом в луже красного сока лежат ломтики глянцевых спелых помидоров. В столовой на обеденном столе — давно остывший изысканный ужин в честь возвращения Джейн: салат завял, панировка на жареных креветках размокла, на холодной слипшейся пасте подсыхает соус. Пока остальные перемещаются через кухню в гостиную, я заворачиваю в столовую и поспешно собираю все три тарелки с едой, выкидывая фетучини в мусорное ведро. Мне хватает всего нескольких минут, чтобы сложить в раковину улики нашей прежней жизни втроем.
Когда я присоединяюсь к остальным домочадцам в гостиной, Джейн и Том неловко топчутся у дивана рядом с Джули, будто люди, устраивающие на ночлег дальнюю родственницу. Муж, разволновавшись, качает головой, и когда я понимаю, о чем они говорят, становится ясно, что не было смысла уничтожать улики в столовой.
Семь лет назад Том перенес свой кабинет в комнату Джули. Он не стал обсуждать это со мной и даже не сообщил, что решил бросить работу бухгалтера, ради которой мы и переехали в этот район, и заняться частной практикой как налоговый консультант. Однажды я проходила мимо этой комнаты и увидела, что она превратилась в тщательно организованный храм памяти Джули: место ее кровати заняли письменный стол и картотечный шкаф, молодежные плакаты сменились фотографиями нашей дочери в рамках. Я и без объяснений Тома поняла, что новый кабинет призван стать штаб-квартирой поисков, что тоску по пропавшей дочери муж намерен заглушить лихорадочной деятельностью. Но теперь, когда Джули вновь с нами, обстановка в ее прежней комнате отдает экзорцизмом.
— Я не возражаю против дивана, — говорит Джули.
— Пусть займет мою спальню, — предлагает Джейн, все еще топчась позади, как будто боится подойти слишком близко. Она смущенно держится за локоть и невероятно похожа на себя десятилетнюю, хотя я с болью замечаю, что наша младшая дочь выше старшей на несколько дюймов. Джейн смотрит на Джули не жадно, как Том, который, похоже, впредь ни на минуту не собирается выпускать ее из виду, а настороженно. — Я не возражаю, — добавляет младшая.
— Нет-нет! — протестует Джули. — Я не хочу никого тревожить.
У меня вдруг возникает отчаянное желание уложить ее между Томом и мной, как мы делали, когда в семь лет ее трясло от лихорадки. Это, разумеется, неосуществимо, однако гостиная вокруг нас кажется слишком открытой и просторной; большие окна угрожающе темнеют за занавесками.
— Том, может, вытащим надувной матрас? — предлагаю я. — Она сможет спать у себя в комнате, пока мы не уберем твой стол.
— С закрытой дверью мне будет легче, — признается Джули, и все решается. У нее нет ни туалетных принадлежностей, ни багажа, но вопросов никто не задает: Джейн без слов одалживает сестре футболку и шорты, а я нахожу запасную зубную щетку в упаковке. После того как суета утихает, Джули исчезает за дверью кабинета Тома, как солнце за облаком, а я гадаю, успокоят ее старые фотографии или встревожат.
К тому времени, как мы провожаем Джули в постель, заверяя, что она сама решит, идти ли завтра в участок, начинает светать. Когда я закрываю дверь нашей спальни, ноги у меня подкашиваются, но я все равно чувствую себя бодрее, чем все эти годы. Мысли мчатся в бешеном ритме, наскакивая одна на другую, пока я совершаю привычный вечерний туалет в ванной.
— Анна? — произносит Том таким тоном, словно окликает меня уже второй или третий раз. Я выхожу из ванной и вижу, что он лежит на своей стороне кровати и выжидающе смотрит на меня.
Не успев выяснить, чего он хочет, я неожиданно для себя выпаливаю:
— И что теперь делать?
— Она вернулась, — напоминает Том. — Больше ничего не нужно делать.
Я стягиваю джинсы, решив поспать в одной футболке.
— Она вернулась, — повторяет муж, как упрямый ребенок.
— Мы не знаем, через что ей пришлось пройти. — Вешая джинсы на дверцу шкафа, я думаю о визитке детектива, засунутой в задний карман. — Надо вести себя осторожнее.
— Лучше бы мы тогда проявили осторожность, — бросает он дрогнувшим голосом.
— Может, она уже не та, какой мы ее знали, — замечаю я, закрывая шкаф.
— Мы все изменились, — возражает Том и после долгой паузы упрекает: — Ты вообще не верила, что она вернется домой.
Я сажусь на край кровати, чувствуя, как его взгляд буравит мне затылок, и зажмуриваюсь, пытаясь вникнуть в обвинение.
Через мгновение я поворачиваюсь к Тому лицом.
— Я не верила, что мы найдем ее, — говорю я, надеясь, что он поймет разницу.
Муж не отвечает. Но когда я наклоняюсь, чтобы выключить свет на тумбочке, он отодвигается, и между нами пробегает холодок, точно ветерок сквозит через щель в стене. Том поворачивается на бок спиной ко мне, но такое временное отчуждение — тоже часть нашего брака: мы часто спорили в постели за эти годы. И каждый отстаивал свою правоту, зная, что утром мы все равно проснемся рядом.
Теперь, глядя на спину мужа, я думаю: «Джули дома. Теперь все будет хорошо».
Я снова вижу ее лицо таким, каким увидела на крыльце: едва знакомым, осунувшимся, с натянутой на острых скулах кожей.
— Спокойной ночи, — говорю я.
Я сплю до полудня и просыпаюсь от грохота кастрюль и гула голосов на кухне.
Знакомый сон. Тот самый, где появляется Джули, и я говорю: «Мне столько раз снилось, что ты вернулась, но теперь ты на самом деле дома». Я встаю, иду в ванную, плещу водой себе в лицо и смотрюсь в зеркало, ожидая, что изображение вот-вот начнет расплываться и таять. Но ничего не меняется. Теперь все и правда происходит на самом деле.
По телу пробегает дрожь, в голове появляется слабая боль. Я натягиваю вчерашние джинсы и спускаюсь на кухню.
Стол залит солнечным светом. Моя ослепительно белокурая дочь сидит у окна, все еще в футболке Джейн, которая ей великовата. Том лучезарно улыбается ей через стол, пока они болтают о разных пустяках: апельсиновый сок, погода, кому добавить омлета. Словно так было всегда. Потом входит Джейн со стаканом в руке и садится напротив Джули, и по спине у меня пробегает дрожь, когда я замечаю странную закономерность, вернувшуюся в нашу семью: по девочке с каждой стороны стола, четыре стороны на четверых. В голове всплывает цитата из блейковского «Тигра» про пугающую симметрию.
— Доброе утро, — говорю я с порога.
— Ты спала целую вечность, — замечает Джейн.
Но Джули вскакивает, в три прыжка подбегает ко мне и обнимает. Это застает меня врасплох. Сколько времени прошло с тех пор, как дочь через всю кухню бросалась меня обнимать? Едва я успеваю вдохнуть запах ее волос, она отстраняется и глядит на меня, схватив за плечи.
— Привет, мам, — произносит она чуть смущенно, и мгновение мы смотрим прямо друг на друга.
Я привыкла к лицу Джейн, в котором вижу собственные черты: острый нос и глубоко посаженные глаза. Вглядываясь в лицо Джули, я замечаю, что на нем нет ни родинок, ни прыщей, ни пятен, ни морщин.