По метеоусловиям Таймыра
Шрифт:
– Ну, не жена же…
– Тебе-то что?
– Ну как же, благотворное влияние, познакомь, а вдруг и мне поможет…
Гребнев рванулся к слащавым глазам Сычёва, опрокинул стол, со звоном разлетелась на осколки синяя банка, невероятно гремя и треща, посыпались личные чашечки, кружки, стаканы, Гурская взвизгнула, он запнулся обо что-то и упал на колено.
– Прекратить! – дискантом прокричал Сидорчик. – Сейчас же! Немедленно!
– А я что? – Сычёв пожал плечами. – Я говорю, звоните ноль-два…
Можно
Гребнев, морщась, поднялся, потёр ушибленное колено.
– Тебе больно? – спросила Гурская.
– Что это с вами, Евгений Петрович? – строго произнесла Светлана Фёдоровна. – В нашем коллективе всегда всё было пристойно, я уже работаю здесь более двадцати пяти лет – и никогда ни одного скандала.
– Извините, – сказал Гребнев. – Сегодня у нас что, среда?
– Среда, девятое, – подсказала Гурская. – Может, седуксену? Хорошо успокаивает.
– Не надо. – Гребнев прошёл к своему кульману. – Я буду делать чертёж и закончу его сегодня, – сказал он Сидорчику. – И если завтра мне нечего будет делать, напишу докладную…
Сидорчик с удивлением вскинул на него очки, потом куда-то убежал.
Наташа Гурская принесла швабру, стала собирать осколки.
Дурасов в очередной раз громко высморкался.
Сычёв делал производственную гимнастику.
– Руки вместе, ноги врозь… Сердце крепче, шире грудь. Нервы в норме до ста лет, обожаю турникет…
– Восемнадцать, – сказала Гурская, отставляя швабру.
– Нет, всего-навсего пятнадцать, – категорично заявил Сычёв.
– Вот приедет барин, барин вас рассудит, – сказал Дурасов. – Классик Некрасов, между прочим.
– А я думал, Вознесенский, – хмыкнул Сычёв.
– Повышайте уровень в свободное от работы время…
– Ему женщины мешают. – Наташа Гурская задумчиво смотрела на чертёж. – В семнадцать лет за мной ухаживал студент из института международных отношений. Сверхэрудит. Из загранок не вылезает…
Экспорт, импорт… Но целоваться совсем не умел.
– Это зависит от женщины, – сказал Гребнев. – Всё зависит от женщины.
– Женечка, вы здраво мыслите, – сказала Светлана Фёдоровна. – У вас светлая голова и вам надо жить иначе.
– Попробую.
– Только не в нашем коллективе, здесь есть свои традиции, добрые традиции.
– Благодарю за совет.
Наташа Гурская наклонилась к его уху.
– Женя, а может, действительно, махнём в отпуск вместе? – Её щёчки порозовели. – Я без всякой мысли, как в студенчестве… Пошалим…
– Поедем, – сказал Гребнев. – Только возьмём одного человека.
– Её?
Он не ответил.
– А что, так даже лучше, мой супруг не умрёт от ревности.
Влетел Сидорчик. Полы его халата энергично развивались.
– Евгений Петрович, – сказал он. – Срочно заканчивайте – и в размножение…
– Размножение,
– Какая разница, – нервно произнёс Сидорчик. – Хоть все сто двадцать, нас это не касается…
– …Ты меня не любишь, – сказала Валерия. – Просто твоя жена не устраивает тебя физически. Это бывает у красавиц. А я от одиночества злая, была б женой, может, тоже не тянуло бы… Только почему тебя ничего не интересует?.. Ты даже не знаешь, чем я занимаюсь, кто для меня Максимовна, кто мои друзья… Ты даже не знаешь, что под моими окнами когда-то был глубокий ров с водой. И он защищал многие годы…
Люблю я её, подумал Гребнев, и отбросил карандаш. И всё меня интересует.
Он прошёл к столу Сидорчика, пододвинул телефон, набрал номер.
В трубке тянулись долгие гудки.
– Обед! – прокричал Сычёв. – Обед, коллеги, обед. – И быстро потопал по коридору.
Дурасов промокнул нос, неторопливо пошёл следом.
Светлана Фёдоровна расстелила на столе «Литературку».
– Женечка, в столовую идёшь? – спросила Гурская.
– Не знаю… Может быть… Нет, не пойду, – неожиданно твёрдо произнёс Гребнев.
Он торопливо оделся.
– Не опаздывайте, Евгений Петрович, – сказал, неожиданно возникший перед ним Сидорчик. – Дисциплина прежде всего.
Не ответив, Гребнев вышел на улицу.
Было солнечно и морозно. Всё вокруг куда-то спешило, неслось сломя голову, и Гребнев впервые заметил это и поразился: все эти годы ему казалось, что жизнь течёт вокруг так же неторопливо и пусто, как в их конторе, что вечная замотанность Светланы, её спешка по утрам и вечерняя усталость не что иное, как каприз, и основательность Валерии, её спокойствие, казалось, подтверждали это. И вдруг он понял, что это не так. Что Валерия тоже не умеет не торопиться, она живёт столь же стремительно или чуть-чуть помедленнее Светланы и её знакомых актёров, дипломатов, писателей. И вот только он и те, с кем он рядом работает, отстали от века, хотя делают вид, что это не так. И вдруг в этой его отлаженной неспешной жизни, как в электрическом поле, создалось критическое напряжение, потенциал между его ритмом жизни и ритмом жизни других, этот потенциал рос, полнился непониманием и наконец замкнул…
Нужно было найти выход.
Нужно было догнать уходящую настоящую жизнь, вписаться в её ритм. Догнать несущуюся со скоростью курьерского поезда жену или хотя бы едущую со скоростью автомобиля Валерию…
Он грустно улыбнулся, подумав, что эти сравнения' под стать веку, и если исходить из них, то он подобен пешеходу…
Завернул в телефонную будку, набрал номер Валерии.
– Говорите, – услышал хрипловатый голос.
– Это я, – сказал Гребнев. – Из тупика.
– Опять хандришь?