По морю прочь. Годы
Шрифт:
Она улыбнулась Рэчел – сочувственно, но с хитрецой.
– Похоже, им есть о чем поговорить, – сказала миссис Эллиот, со значением посмотрев вслед удаляющейся парочке. – Вы заметили тогда, на пикнике? Только он и сумел разговорить ее.
– Ее отец – очень интересный человек, – сообщила миссис Торнбери. – У него одна из крупнейших судовых компаний в Халле. Он весьма разумно ответил мистеру Асквиту на последних выборах, помните? Примечательно, что человек с его опытом – убежденный протекционист.
Она хотела бы поговорить о политике, которая интересовала ее больше, чем чья-то личная жизнь, но миссис Эллиот предпочитала обсуждать дела империи только в менее абстрактной форме.
– До меня доходят жуткие сообщения из Англии о крысах, – сказала она. – Моя золовка живет в Норидже, так она пишет, что стало небезопасно покупать птицу. Из-за чумы – ею болеют крысы, а от них заражаются и другие животные.
– И местные власти не принимают должные меры? – спросила миссис Торнбери.
– Об этом она умалчивает. Но пишет, что образованные люди ведут себя крайне безразлично, – а уж они-то должны понимать, что к чему. Конечно, моя золовка из этих современных женщин, которые во всем принимают участие, знаете – многие ими восхищаются, хотя не понимают их, во всяком случае, я – не понимаю. Впрочем, у нее железное здоровье.
Миссис Эллиот вздохнула, вспомнив о собственной болезненности.
– Какое подвижное лицо, – сказала миссис Торнбери, взглянув на Эвелин М., которая остановилась недалеко от них, чтобы приколоть к груди алый цветок. Он не хотел держаться, и Эвелин с жестом нетерпения воткнула его в петлицу своего кавалера. Это был высокий меланхолический юноша, принявший подарок, как рыцарь принял бы талисман от своей дамы.
– Очень утомительно для глаз, – пожаловалась миссис Эллиот, понаблюдав несколько минут за желтым кружением, почти все участники которого были ей неизвестны ни по имени, ни в лицо. Вырвавшись из толпы, к дамам подошла Хелен и подвинула свободный стул.
– Можно посидеть с вами? – спросила она, улыбаясь и часто дыша. – Наверное, мне должно быть стыдно, – продолжила она, садясь, – в моем-то возрасте.
Она была румяна и оживлена, поэтому ее красота казалась особенно яркой, и обеим дамам захотелось прикоснуться к Хелен.
– Я просто наслаждаюсь. – Она никак не могла отдышаться. – Движение – это так прекрасно, не правда ли?
– Я много раз слышала, что для хорошего танцора ничто не может сравниться с танцем, – сказала миссис Торнбери, глядя на нее с улыбкой.
Хелен слегка раскачивалась, будто сидела на пружинах.
– Я могла бы танцевать вечно! – воскликнула она. – Зря они себя сдерживают! Надо прыгать, скакать, летать! Только посмотрите, как они топчутся!
– Вы видели этих чудесных русских танцоров? – начала миссис Эллиот, но Хелен заметила, что к ней идет ее кавалер, и встала, как встает луна. Она уже протанцевала половину зала, когда дамы оторвали от нее взгляды, поскольку не могли не восхищаться ею, хотя им и казалось немного странным, что женщине ее возраста так нравится плясать.
Как только Хелен на минуту осталась одна, к ней тут же подошел Сент-Джон Хёрст, выжидавший такой момент.
– Вы не могли бы посидеть со мной? – спросил он. – Я совершенно не способен к танцам. – Он увел Хелен в угол, где стояли два кресла, создававшие некое подобие интимности. Еще несколько минут после того, как они сели, Хелен не могла говорить, находясь под влиянием танца.
– Поразительно! – воскликнула она наконец. – Как она представляет собственное тело? – Замечание касалось проходившей мимо дамы, которая скорее ковыляла, чем шла, опираясь на руку толстяка с пухлым белым лицом и зелеными глазами навыкате. Поддержка была ей необходима, поскольку она была очень полной и так затянута, что верхняя часть тела значительно выдавалась вперед, а ноги могли только семенить маленькими шажками из-за крайней узости юбки. Само же платье состояло из небольшого куска блестящего желтого шелка, беспорядочно украшенного круглыми бляшками из бисера голубого и зеленого цвета, и должно было имитировать грудь павлина. На вершине прически, напоминавшей средневековый замок, торчало лиловое перо, а короткая шея была обхвачена черной бархатной лентой, усеянной драгоценными камнями; золотые браслеты врезались в плоть ее жирных рук, облаченных в перчатки. У нее было лицо нахального и жизнерадостного поросенка, усеянное красными пятнышками, которые проступали сквозь пудру.
Сент-Джон не мог рассмеяться вместе с Хелен.
– Отвратительно, – сказал он. – Меня от всего этого тошнит… Представьте, что в головах у этих людей, что они чувствуют. Вы не согласны?
– Каждый раз даю себе клятву не ходить ни на какие сборища, – ответила Хелен. – И всегда нарушаю.
Она откинулась на спинку кресла и насмешливо посмотрела на молодого человека. Она видела, что он искренне рассержен, но в то же время слегка взволнован.
– Впрочем, – сказал он, возвращаясь к своему бодрому тону, – наверное, с этим надо просто смириться.
– С чем?
– На свете никогда не будет больше пяти человек, с которыми стоит общаться.
Постепенно румянец и оживление сошли с лица Хелен, и она стала спокойной и внимательной, как всегда.
– Пять человек? Признаюсь, я встречала больше.
– Вам очень повезло, – сказал Хёрст. – Или мне очень не повезло. – Он помолчал, а потом вдруг спросил: – По-вашему, со мною очень трудно общаться?
– Это можно сказать обо всех умных людях, когда они молоды, – ответила Хелен.
– Да, конечно, умен я исключительно, – сказал Хёрст. – Я бесконечно умнее Хьюита. Возможно, – продолжил он, как будто говоря о ком-то другом, – я стану одним из тех, кто действительно определяет жизнь общества. Это, конечно, совсем другое, чем быть умным, но нельзя ожидать от близких, чтобы они это понимали, – добавил он с горечью.
Хелен решила, что имеет право на вопрос:
– А с близкими вам тоже трудно?
– Невыносимо… Они хотят, что бы я стал пэром и членом Тайного совета. Я уехал сюда отчасти и для того, чтобы это как-то утряслось. Я должен решить: либо пойти в адвокатуру, либо остаться в Кембридже. Конечно, и то и другое меня не совсем устраивает, но, пожалуй, Кембридж все-таки предпочтительнее. Вот из-за этого всего. – Он указал рукой на переполненный зал. – Отвратительно. Я понимаю, какую огромную силу имеют личные привязанности людей. Конечно, я не так этому подвержен, как Хьюит. К некоторым людям я, признаться, испытываю большую симпатию. Ну, например, моя мать достойна каких-то добрых слов, хотя во многих отношениях она весьма удручает… В Кембридже, разумеется, я неизбежно стану одним из самых видных людей, но есть кое-какие причины, по которым Кембридж меня ужасает… – Хёрст умолк, а потом спросил: – Я кажусь вам кошмарным занудой? – Только что он был другом, изливающим душу, но внезапно превратился в любезного молодого человека на светском приеме.
– Нисколько, – сказала Хелен. – Мне очень интересно.
– Вы не можете представить, – воскликнул он, чуть ли не со слезой в голосе, – что такое найти человека, с которым можно говорить! Увидев вас, я сразу почувствовал, что вы сможете понять меня. Мне очень симпатичен Хьюит, хотя он не имеет ни малейшего представления обо мне. До вас я не встречал ни одной женщины, которая хоть сколько-нибудь воспринимала то, что я говорю.
Начинался следующий танец. Заиграли баркаролу из «Сказок Гофмана» [41] , Хелен не удержалась и стала постукивать носком в такт музыке, хотя понимала, что после такого комплимента нельзя подняться и уйти танцевать. Ей было не только интересно, но и лестно, и ее привлекала его искренняя вера в свою исключительность. Она чувствовала, что, несмотря на столь высокое самомнение, он несчастлив, и у нее хватало душевного тепла, чтобы выслушать его исповедь.
41
«Сказки Гофмана» (1880) – опера Жака Оффенбаха (1819–1880).