По нехоженной земле
Шрифт:
Один за другим вспыхивают огни. Вот, разбрасывая фонтаны искр, пылает
десяток факелов. Два из них Вася прикрепляет к пропеллеру ветряка. Они чертят
ослепительный [117] огненный круг. Ракеты режут темное небо, рассыпаются каскадом
разноцветных звезд. Освещенный факелами плывет вверх наш флаг — живой, как
пламя.
— Да здравствует Великий социалистический Октябрь! Да здравствует Советский
Союз! Да здравствует Сталин!
Залп из карабинов отвечает
тишину. Ночь оживает. Горит яркое пятно нашей праздничной иллюминации. В центре
освещенного круга только несколько человек да возбужденно мечущиеся собаки.
Вокруг них тысячемильная чернильная темнота и льды. Не беда...
В Москве гудят улицы. Там Красная площадь. Площадь заполнена народом. Мы с
ними! Душой мы там! Вместе с миллионами, а миллионы здесь с нами. И нас в этот
день приветствует товарищ Сталин!
Во тьме и метели
День начинается быстрым, привычным и почти автоматическим движением —
ровно в 6 часов 45 минут я сую под подушку будильник, только что подавший свой
голос. Легче было бы просто нажать стопорную кнопку, но я приучил себя не делать
этого, так как, выключив звонок, можно тут же вновь погрузиться в прерванный сон.
Под подушкой будильник продолжает ворчать недовольно и глухо, но, как и всякая
машина, непрерывно, настойчиво. Это окончательно прогоняет дрему.
Точно в 7 часов мне надо быть на метеорологической площадке. Наскоро
одевшись, успеваю записать показания барометра, заглянуть на предыдущую страницу
наблюдательской книжки и сравнить цифры. За ночь давление упало на 11
миллиметров.
На улице еще вчера разгулялась сильная метель, налетевшая с юго-востока. Она
всю ночь куролесила вокруг домика. Сейчас слышен свист, вой в трубе и характерное
гудение антенны. По силе и по тембру этих давно знакомых звуков я, не покидая
комнаты, могу судить об усилении метели.
Беру полушубок, но тут же снова вешаю его. Сегодня он не годится, лучше надеть
кухлянку. Правильность такого решения сейчас же подтверждается. В сенях уже не
слышно ни завывания в трубе, ни гудения антенны — все заглушает рев метели. Ветер
то свистит пронзительно, как Соловей-разбойник, то шумит, гудит и фыркает, точно
сотня автомобилей, неожиданно задержанных светофором, то заводит заунывную
песню голодного волка. Стены вздрагивают [118] от яростного напора бури. С крыши
осыпается иней. Его нежные кристаллы при свете электрической лампы играют и
переливаются в воздухе. Вокруг лампы большое радужное кольцо, напоминающее
лунное гало{12}. На полу серебристый ковер из алмазной пыли.
Около выхода два выключателя, тоже сплошь запорошенные снежной пылью.
Повернув один из них, я включаю лампочку под флюгером, а с помощью другого
освещаю психрометрические будки. С фонарем в левой руке и с наганом в правом
рукаве кухлянки, на случай неисключенной встречи с медведем, распахиваю двери и
сразу точно ныряю в ревущий мрак.
Бешено несется снежный вихрь. Ветер крутит подол кухлянки, рвет из рук
фонарь, валит с ног. Я совершенно ослеплен, ничего не вижу в снежном потоке. Кругом
густая, бесконечная, черная тьма. Она гудит, стонет, слепит, захватывает дыхание.
Свет электрического фонаря освещает только мои ноги да на полметра проникает
в бушующую тьму. С большим усилием удерживаясь на ногах, делаю несколько шагов.
Чтобы не сбил ветер, приходится сильно откидываться назад. Впечатление такое —
словно опираешься спиной на упругий, пружинящий стог сена. Сильный порыв ветра
бросает меня вперед. Чтобы не упасть, пробегаю несколько шагов.
Вдруг под ногами в свете фонаря я скорее угадываю, чем вижу, тень животного.
Инстинктивно выдвигаю из рукава наган. Но в тот же момент в мою грудь с размаху
упирается пара тяжелых лап и теплый шершавый язык касается моего лица. Так
приветствовать может только друг. Это мой Варнак! Единственная собака, которую не
держат ни цепь, ни ошейник, ни загородка из колючей проволоки. Его обычный
соперник в этом утреннем ритуале — Полюс — не умеет выбираться из-за колючей
проволоки. Поэтому Варнак сегодня один. Ветер и метель, во время которых собаки
неохотно покидают належанное место, не удержали его от изъявления преданности и
дружеских чувств.
Дальше мы продолжаем путь вдвоем. До психрометрических будок около 50
метров. Ветер, подталкивая в спину, быстро доносит нас.
Однако сделать отсчет приборов и записать показания в такую погоду совсем не
просто. Снег бьет в глаза, засыпает книжку, а ветер рвет ее листки, мешает мне дышать.
Записав [119] показания одного прибора, отворачиваюсь от ветра и снега, делаю
передышку, потом приступаю к другому. Минимальный термометр показывает — 23,4°,
максимальный только — 14,8°. Так температура менялась ночью. Сейчас — 16,3°. Неба
не видно. Вообще ничего не видно, кроме будки, за которую я держусь руками, да
Варнака, сидящего у моих ног и ожидающего конца непонятных для него манипуляций
человека. Наконец наблюдения проведены. Я очищаю будки от налипшего снега, и мы