По остывшим следам [Записки следователя Плетнева]
Шрифт:
Теперь сторожам можно было верить. Они говорили правду. Сколько недель шел я к этой правде, то осторожно, то смело, то замедляя, то ускоряя шаг! Я был уверен, что рано или поздно приду к ней, и вот свершилось! Может быть, с небольшим опозданием. Но разве хоть минуту я сидел сложа руки, разве делал что-нибудь лишнее, ненужное? Нет, все было необходимо. Даже ожидание помощи от сторожей…
— Ну что, Сережа? Будем ждать возвращения товарищей из командировок или двинем дальше без них? — спросил я у Каракозова, отпустив сторожей. — Давай попробуем. Вначале обыск, потом допрос, предъявление
— На какое время вызывать Ершова? — спросил Каракозов.
— Часов в семь утра начнем обыск… пока то да се… Давай часов на двенадцать.
Ровно в 7.00 мы подошли к переоборудованной в квартиру монашеской келье, которую занимала семья Гущина — он, жена, сын шести лет. Постучались. Послышался плач ребенка, потом женский голос спросил:
— Кто?
— Прокуратура, — ответил я. — Откройте!
В замочной скважине щелкнул ключ, дверь открылась.
На пороге стояла молодая женщина с заспанным лицом.
— Вы к кому?
— К Гущину Александру…
— Он еще не проснулся…
— Разбудите.
Женщина подошла к двуспальной кровати и растолкала мужа. Он сел, спустил на пол ноги и некоторое время смотрел на гостей, встряхивая головой.
— К тебе, — сказала ему жена.
Гущин снял со спинки стула брюки, не торопясь натянул их.
— В чем дело? — спросил он, немного придя в себя.
— С обыском к вам, — ответил я.
— Санкция есть?
— Ознакомьтесь с постановлением.
Гущин взял его, прочитал, закурил.
— Где расписаться?
— Вот здесь.
— Обыскивайте…
— Допрыгался, — тихо сказала жена и отошла к кроватке мальчугана.
Обыск длился недолго. Квартира состояла из одной комнаты и ниши. Ниша оказалась забитой бутылками из-под портвейна и водки. Комната была обставлена просто, и ее осмотр ничего интересного не дал. Я забрал у Гущина только записную книжку, в которой имелись адреса тети Тани, Яна Карловича Густавсона, какого-то Коли с Пулковского шоссе, Виктора с Баскова переулка…
— Ну что ж, поехали, — предложил я, и Гущин, не говоря ни слова, стал одеваться.
В прокуратуре он молчал и только у шофера такси Ершова, опознавшего его, спросил:
— Не ошибаетесь?
— Нет, это были именно вы, — уверенно ответил Ершов.
Я объявил Гущину протоколы опознания его фотокарточки сторожами. Гущин поморщился, но не проронил ни слова.
На очных ставках с Ершовым, Тимофеевым и Диньмухамедовым он тоже больше слушал, чем говорил. Попытки расположить его, показать ему нелепость отрицания вины никаких результатов не дали. Я взял у Гущина отпечатки пальцев, попросил Каракозова отвезти их на экспертизу, получил санкцию на арест и привел ее в исполнение.
Когда в коридоре стихли шаги конвоира, в дверь кабинета постучали.
— Можно поговорить с вами? — спросила женщина, в которой я сразу узнал жену арестованного.
— Попробуйте.
Гущина приблизилась к столу, держа за руку мальчика. Тот потянулся к стакану с цветными карандашами и опрокинул его. Подобрав карандаши, я положил их вместе с листом бумаги на приставной столик, посадил за него мальчика и обратился к женщине:
— Слушаю вас.
— Я пришла… чтобы сказать… что ничего не знаю, — начала Гущина, и ее слова удивили меня. — Но уверяю вас… Саша не мог сам сделать что-то плохое. Он не такой, он добрый… Если Саша оказался в чем-то замешан, то только благодаря дружкам… В декабре он привел домой одного, звали Бобом, Борисом, фамилия, кажется, Гудков… Этот Гудков, как я поняла, когда-то мичманом был, потом за пьянки его выгнали со службы. Работал завгаром, торговал запчастями, был снова уволен. Последние два года ездил на «аварийке» шофером. С него я Сашу перестала узнавать. Появится Боб, Саша уходит на ночь, потом пьют… Как на работе держали — ума не приложу.
— Где живет Гудков? — спросил я.
— В доме сто сорок пять по Московскому проспекту, в отдельной квартире, жена у него дворником работает…
— Приму все это к сведению, — пообещал я.
После взятия Гущина под стражу мне нужно было посетить его в следственном изоляторе. Это было правилом — не потому, что я ждал признания, а потому, что у арестованного могли возникнуть просьбы бытового характера. На следующий день я приехал туда, заполнил требование о вызове Гущина и стал ждать его.
Он пришел какой-то помятый, не выспавшийся, бледный, сел на стул и, опустив голову, принялся растирать ладони.
— Александр Федорович, — обратился я к нему, — как вы смотрите на результаты вчерашнего дня?
Гущин молчал.
— Говорить будем? — настаивал я.
— О чем? — спросил Гущин. — Если у вас есть, за что меня судить, — судите.
Я рассказал ему о разговоре с женой, о ее отношении к нему, вспомнил, как сынишка рассыпал карандаши, Гущин сжался.
— Дайте мне свидание с ребенком, — попросил он.
— Нет, это исключено. Детей в тюрьму не водят.
— Тогда с женой. После свидания я дам показания…
— Не будем торговаться, Гущин. Если хотите рассказывать правду — рассказывайте.
— Дайте свидание! — взмолился Гущин. — Клянусь, что не обману вас, я понимаю: все кончено…
— Нет! — отрезал я. — Не занимайтесь вымогательством!
Гущин сник. Он еще некоторое время рассматривал свои ладони, потом резко выпрямился и спросил:
— Сколько краж я должен признать?
— Ровно столько, сколько совершили.
— Я и сам не знаю, сколько их было. Что-то около двадцати… Так? А в общем — все, которые были в нашем районе, начиная с декабря прошлого года. Тогда попался на валенках Леднев. До этого он занимался шинами вместе с этим пузатым, с Бобом… Костя сел, Боб остался один, предложил мне… Мы раньше на Октябрьском рынке встречались. Я согласился по пьянке, и пошло… Последний раз сняли крашенные чем-то белым колеса с прицепов за Домом культуры Капранова, кажется, шесть штук, отвезли в Веселый Поселок, Яну. До этого с Бобом взяли две покрышки из кладовой автобазы и пять колес с машин «скорой помощи». Продали на Октябрьском рынке. Возили еще на Десятую линию тете Тане, на Пулковское шоссе, на Басков, чаще на Борькиной «аварийке», иногда на такси. В общем, все, что у вас есть с декабря, — мое и Боба.