По России

Губин Дмитрий Павлович

2012

#Россия #Петербург Петербургский детский сад

Теги: Башня «Газпрома» и демократы с кашей в бороде. – Отчего петербуржцы предпочитают шопинг митингам. – Детское сознание и небесная линия Петербурга.

7 октября 2010 года Главгосэкспертиза согласовала проект питерского небоскреба «Газпрома», а 9-го в городе у ТЮЗа был митинг протеста. Кто туда пришел – тысяча с небольшим человек – понятно. Так что куда интереснее, кто (и почему) не пришел.

Пишу «понятно», потому что если на митинг против явления, призванного кардинально изменить символику город, собирается лишь тысяча горожан (ну хорошо: две тысячи), их можно перечислить поименно. Юра Шевчук, певец, там был – спел куплет «Родины», а как подошло к «боже, сколько правды в глазах государственных шлюх!» – так лопнула струна. Художника Тихомирова, который из «Митьков», я встретил. Были режиссеры Сокуров и Мамин. Но большинство людей из массовки (которую поддержать численно пришли и мы с женой) – были, в общем, теми, кого Невзоров называл «демократами с кашей в бороде». Вне зависимости от пола и политических убеждений. То есть по одежде которых нельзя уловить тренд сезона. Жестикулирующие чересчур оживленно. Слово «культура» произносящие с уважением. А слова «тренд», подозреваю, не знающие совсем. Плюс какие-то, бог его не знает, юные коммунисты, анархо-синдикалисты, – периферия общества, тьфу.

Хотите правду? Толпа на шопинге в «Гостином дворе» или «Меге» выглядит богаче, чем эти митингующие, которых любая власть, начиная с рядового мента, искренне считает быдлом (а Шевчук с Сокуровым? – а что Шевчук с Сокуровым? Шевчук, он что, – в ежедневной ротации на «Русском» и «Дорожном» радио? Сокуров идет широким экраном? – такие же маргиналы, только от искусства). Да и протестуют они потому, что ничего не добились. И Дмитрий Губин идет на митинг оттого, что он не Андрей Малахов. Был бы Дмитрий Андреем (пусть даже не Малаховым, а Губиным) – косил бы деньгу, а не занимался глупостями.

Вопрос: почему успешный массовый петербуржец, тот, который на иномарке, у которого дачка под Вырой либо Выборгом, а детишки у которого в спецшколе плюс в лектории при Эрмитаже – он на митинг не идет?

Тут важно сказать одну принципиальную вещь.

Петербург – город уникальный не просто в России, но и в мире. У него гигантский – по сравнению с любой европейской столицей – нетронутый исторический центр. С главных «открыточных» точек можно любоваться примерно той же картиной, что открывалась Пушкину в 1820-х, когда Росси завершил Главный штаб и Дворцовую площадь. Но ценнейшая особенность города даже не в архитектуре или имперских ансамблях, каких в мире хватает (и, скажем, в Вене имперский размах будет покрупнее петербургского). Но Петербург – единственная столица, обладающая горизонтальной небесной линией. Эта практически ровная линия крыш, сложившаяся вследствие запрета строить выше 24 метров, то есть Зимнего дворца, открывается с невероятно воздушных набережных Невы – и действительно потрясает. Небесную линию в Петербурге дано нарушать лишь куполам и шпилям. Вот кораблик на Адмиралтействе парит над небесной линией – все понятно. Ангел над Петропавловкой, хранящий город – тоже понятно. Ангел на Александровской колонной, у которого лицо Александра I, но над которым возвышается крест – и это понятно. Как понятно и то, что газпромовский небоскреб – тоже символ времени и города, призванный обозначить, что поток углеводородов, то есть денег, теперь превыше всего. Другие символы пали, скукожились в масштабе 122,5:403, в каком соотносится Петропавловский собор с ангелом к небоскребу с Миллером (который суть нефтегазовая ипостась царя).

Ну, а теперь возвращаюсь к вопросу: почему массовый петербуржец не протестует против этой кардинальной смены символик?

Боится, что утихомирят с ОМОНом?

Увы: правда не в том, что боится.

А в том, не видит в небоскребе ничего страшного.

Вот у меня есть добрый знакомый, архитектор Андрей Шаров. В Питере архитектурное бюро «Рейнберг & Шаров» – одно из лучших. Шаров, например, построил торговый дом, известный как Vanity House, у Казанского собора – это архитектура изящная, современная и нежная, не просто вписавшаяся в старый центр, но и давшая, стоит зайти внутрь и подняться по эскалаторам, новые высотные точки обзора.

Так вот, Шаров – за небоскреб. Говорит, что это интересно, что даст новую архитектуру, новый стимул: город ведь должен развиваться. И это Андрей не от страха и не ради денег говорит, а по убеждению.

Или вот Михаил Боярский, которого многие склоняли за якобы меркантильную поддержку небоскреба – я с ним говорил и убедился, что Боярский так поступает не потому, что ему что-то посулили или чем-то пригрозили. Он тоже считает, что город должен развиваться, и строить небоскребы в том числе.

И еще десятки мне лично известных, в том числе и неподкупностью, людей говорят именно это: Петербург должен развиваться. Поэтому пусть будет небоскреб. А на мое: так почему ж развитие должно идти по архитектурной вертикали, а не горизонтали, столь хребетно значимой в Петербурге? Почему небоскреб в 100 этажей, а не цепь разноэтажных зданий, скажем? – они смотрят на меня с искренним недоумением: как почему? Да потому, что небоскреб – это прогресс! Небоскреб – это идея развития!

Я, признаться, вначале спорил. Я говорил, что в Нью-Йорке строительство небоскребов на Манхэттене было следствием нескольких совпавших обстоятельств: жутчайшего дефицита островной земли (340 гектаров из которой трогать нельзя – зарезервированы за Центральным парком), дефицита офисных площадей, наличия строительных технологий и огромных денег. То есть нью-йоркский небоскреб – это продукт рационального подхода, как рационален вообще почти любой продукт пан-атлантической цивилизации. В Америке, например, некоторое время чугун был дешевле кирпича – и фасады домов в Нью-Йорке строили из чугуна. А в Питере что – на Охте дефицит земли? Дефицит офисов? Избыток денег? Или специалистов по высотному строительству?

Любая иррациональная вещь обречена быть символом, как символом является сам Петербург, построенный вопреки законам природы, но в силу воли империи, но даже в этой воле связавший себя правилами: строить дома «единой фасадою» и минимум на пол-сажени ниже дворца. Империя рухнула, а символ остался. Небоскреб же символизирует, что прежние законы отменены, и что можно отменить любые законы за деньги.

Я это сотни раз повторял, но те, кому нравился небоскреб, меня не слушали, потому что любовь имеет глаза, но не уши.

Так ребенка восхищает кричащая бижутерия, но не ювелирная изысканность, – детям вообще, как говаривал Рома Трахтенберг, «говно всякое нравится». Гамбургеры, сникерсы, сладости, гадости. Не мишленовский же ресторан. И подросток грезит о гоночном «суперском» автомобиле, не слушая аргументов взрослых, что это дорого, опасно и непрактично. Зато круто. Ух!

Так вот, я сейчас о принципиальной вещи.

Понимание истории как ценности и принятие истории как ценности – это свойство взрослых зрелых наций. Даже в Европе такое понимание и приятие появилось в массовом сознании совсем недавно, с раскопок Шлимана, то есть с конца XIX века. Вот тогда вещи начали цениться за старину, а до этого ценились лишь за красоту. Так у Пруста в «Сване» принцесса де Лом с презрением замечает, что всю доставшуюся по наследству ампирную мебель держит на чердаке, никому не показывая, поскольку она «пошлая, ужасная и мещанская» – действие романа как раз происходит в эпоху импрессионистов и Шлимана. Уже через десяток-другой лет после высказываний де Лом в интерьерах начнется цениться старина, и антикварный бизнес переживет настоящий бум. Это в дошлимановскую эпоху, в 1850-х и 1860-х, Жорж Осман смог снести и перестроить пол-Парижа под современные нужды, – полувеком спустя точно такую же идею признали бы преступлением и осудили.

Русские по сравнению с европейцами – совершенные дети (да и французы Пятой республики успели натворить детских ошибок, воткнув в османовский Париж чудовищную башню Монпарнас).

Цикличность нашей истории, когда каждый новый царь зачищал и подчищал созданное предыдущим царем, немало способствовала сохранению этой детскости – или, если хотите, неразвитости. Историческое мышление вообще – удел народовластия; при самодержавии летоисчисление начинается с нового деспота, называйся он хоть царем, хоть генсеком.

Обычный русский человек сегодня в эстетическом, в историческом плане еще неразвит, невинен. Он, как дитя, ищет в пластическом искусстве нарратива, то есть сходства, повествования, рассказа – и потому так уважает реализм (и почитает абстракционизм «мазней»). Он все еще любит все «богатое» и новое, потому что страшится прочитать в старом и бедном тот приговор, что с детства вынесен ему самому. Он хотел бы американский небоскреб, потому что русский небоскреб создает в его глазах иллюзию равенства с Америкой.

Он вообще хотел бы яркой новой простоты и понятности.

400 метров над Невой, стеклянный лифт, вау, круто – да плевать он хотел на скрытую новую символику, и на явную старую символику, он просто клюет на яркий посул, – как ребенок, садящийся в машину к незнакомому дяде, клюет на ценность обещанного ему в неограниченном количестве мороженого.

Русские не одна такая детская нация на земле. Скажем, китайцы сегодня те же дети: их история была обнулена Мао и хунвейбинами. Прочите роман Го Сяолу «Краткий китайско-английский словарь любовников». Роман, написанный от лица студентки-китаянки, приехавшей учиться в Лондон, использует старый трюк: он пишется вначале простейшими фразами, какими иностранец выражает на чужом языке свои мысли. Постепенно все усложняется. У героини заводится любовник, которого она поначалу не понимает: он не ценит ни работу, ни деньги, он любит старые вещи, – о господи, как странно, в Китае так мало денег и так много бедных, и все мечтают о новых вещах! Но глава за главой все меняется, причем настолько, что, вернувшись в Китай, героиня уже понимает компатриотов.

Я вот тоже среди петербуржцев – как вернувшаяся героиня Го Сяолу.

Я понимаю, что Питер, эту чудом сложившуюся драгоценную игрушку уничтожают никакие ни Валентина Матвиенко и даже не нынешний русский царь.

Петербург ломают – и сломают – нынешние петербуржцы.

Как нынешние москвичи сломали Москву, в своем наивном детском желании предпочтя пластмассовую новизну офиса сложносочиненности старого дома.

Я не знаю, что тут делать.

То ли, плюнув в сердцах, продавать квартиру в Питере и покупать во Франции. То ли записаться на курсы пилотов «Боинга». То ли ждать, что Шаров с Боярским повзрослеют.

Пока, вот, хожу на безнадежные митинги.

2010 Комментарий

Ну, на идею о том, что все митинги в России в нашей время «безнадежны», теперь смотришь по-другому. И башню газоскреба на Охте строить не будут, а будут подальше от центра, на Лахте (хотя все эти причитания, охты-лахты, в данном случае не столько лукавы, сколько глумливы). Надеюсь, что в итоге ее так и не построят. Кризис грянет, или революция, или нефть подешевеет, или бюджет разворуют – ох ты, да если хоть одно из перечисленного случится, не вырастет ничего!

Кстати, внутренний смысл вырастающего из ровного места небоскреба лучше других разъяснил Иосиф Бродский. Есть у него в одном из сонетов Марии Стюарт дивные строфы – правда, не про «Газпром», а про ту самую башню Монпарнас, но разницы никакой:

Париж не изменился. Пляс де Вож

по-прежнему, скажу тебе, квадратна.

Река не потекла еще обратно.

Бульвар Распай по-прежнему пригож.

Из нового – концерты за бесплатно

и башня, чтоб почувствовать – ты вошь.

2012

#Россия #Петербург Как я шел под чужими знаменами

Теги: Нацболы, ДПНИ, эсеры и лечение дисфункций . – От этих подростков, печальных и тощих , еще содрогнется Дворцовая площадь . – Развод быдла по загонам.

«Фашистам в твоем любимом Питере, – сказали мне, – разрешили 1 мая марш по Невскому. Капец».

Спустя сутки я стоял под знаменами тех, чьего марша мои информаторы боялись. Я много под чьими знаменами 1 мая постоял.

Сейчас я вам расскажу про это привлекательное для фотоаппарата шествие, объединившее два десятка разномастных колонн, от нацболов из запрещенной НБП и националистов из полузапрещенного ДПНИ до владельцев сносимых гаражей и женщин из гендерных организаций с розовыми шариками в руках. Плюс едроссов, справароссов, коммунистов, профсоюзов, патриотов и обглоданного до сплюнутых косточек «Яблока».

Но вначале – дорожный пролог.

Дело в том, что я поехал в Питер из Москвы на машине. Десять с половиной часов пути, быстрее не получается, даже если гнать: узкая, дурная, на 40 % проходящая по эн-пэ трасса давно представляет из себя 750-километровую пробку. Там есть выдающийся затор в Вышнем Волочке, где легко потерять пару часов, но заторы нынче вообще везде, где есть гаишники и светофоры. Я выехал в половине шестого утра, в шесть влетел в первую пробку у подмосковного памятника-штыка, а в два тридцать в пробке под Питером отчаянно пытался поймать новости на «Эхе Москвы», то есть «Эхе Петербурга». Но там в середине часа не было новостей. Их перекрывали рекламой. После приглашения вылечить эректильную дисфункцию последовало приглашение депутата Госдумы Оксаны Дмитриевой выйти на первомайский марш вместе со «Справедливой России». И это тоже была реклама избавления от дисфункции, только политической. Я вздохнул. Пробка выглядела безнадежной. Левую из двух полос занимала колонна ОМОНа, который подтягивали в Питер не то из Новгорода, не то из Твери. После того, как во Владивостоке местные менты отказались бить местных мужиков, и пришлось вызывать подмосковный спецназ, урок был усвоен. В стране, где социальные отношения, по сути, остались на уровне родо-племенных, для избивания своих нужно привлекать бойцов из другого племени.

Я позвонил Дмитриевой. Дмитриеву любят в Петербурге. Питер вот уже два года разрыт на тотальный ремонт, ведущийся в эстетике честного свинства подзаборного алкаша, которому вдруг привалило денег на реставрацию барской квартиры. И алкаш, мочась мимо унитаза, вершит ремонт так, как он это себе представляет. А Дмитриева – один из немногих людей, кто об этом говорит, потому что местным говорунам рты позатыкали. Дмитриеву любят потому, что она не любит губернаторшу Матвиенко, в Питере вообще готовы любить любого, кто против Матвиенко. Это тоже, кстати, из разряда первобытности, в которую город покатился, как только губернаторов запретили выбирать (и, соответственно, не выбирать).

«А вы знаете, что на меня властям жалуются уже покойники? – отозвалась по телефону Дмитриева. – Да-да, губернатору письма с кляузами на меня подписывают умершие люди, я могу это доказать!»

Я не удивился.

Когда шваль перекраивает дворец на свой вкус и манер, покойники и впрямь должны вставать из гробов (и здесь будет конец вступлению: слава богу, я доехал. По Питеру ветер гнал тучи пыли. Тротуаров кое-где не было, вместо них были грязь, песок и ямы с перекинутыми над ними досками. Ну и что: талибы в Афгане уничтожили статуи Будды, и мир не рухнул. Срочно в душ!)

* * *

Пронизывающим утром первого мая, когда пар шел изо рта, а в области выпал снег, я уже стоял в колонне тех, кого мои знакомые называли русскими фашистами и кто сам себя называл русскими националистами. И мирно беседовал с их лидером Семеном Пихтелевым – худым молодым человеком в модных очках, чья внешность позволила бы ему затеряться среди кембриджских выпускников. Над нами реяли монархические черно-желто-белые стяги без единой надписи, потому что писать правду («Движение против нелегальной иммиграции») было нельзя, а отличительный знак иметь было нужно. Вокруг флагов вились полсотни худых бритоголовых окраинных мальчишек, натянувших на лица медицинские маски. Эстетика, так привлекающая режиссера Бардина-младшего и отмеченная поэтом Емелиным. Протестующая окраинная гопота, если сказать правду. Под предводительством умного парня в очках. «От этих подростков // Печальных и тощих // Ещё содрогнется // Манежная площадь». Маловато их было в то утро для содрогания.

«ДПНИ не запрещено, а лишь приостановлено по решению суда, – объяснял Пихтелев, зябко натягивая перчатки. – Я получил в Смольном разрешение на демонстрацию как частное лицо, и в моей заявке указано 500 человек». – «В Смольном ведь прекрасно знают, кто вы?» – «Конечно». – «И легко разрешили?» – «В этом году долго не давали ответа, я допускаю, что ждали решения от Москвы. В итоге, видите, идти по Невскому разрешили всем. Мы идем под лозунгом «Слава России!»» – «Семен, у вас юридическое образование?» – «Я заканчивал муниципальное управление».

Разрешение на первомайскую демонстрацию в этом году действительно получили без малого два десятка организаций (отказали, кажется, только геям, наказав зачем-то тех, кто имел непосредственное отношение к майскому тестостерону в крови). При этом место сбора было общим: угол Невского и Лиговского. И порядок расположения и формирования того, что в былую пору называли «праздничными первомайскими колоннами», был наглядных рейтингом политических сил. Верхняя строчка – с триколорами, одинаковыми бейсболками и Путиным на флагах – это «Единая Россия». У них были даже таблички с названиями районов, организаций и учебных заведений – о господи, какая прелестная дурость в демонстрации административного ресурса! Я заметил, что едроссы заигрывали с молодыми – в колонне были роллерблейдеры, парни и девушки на ходулях, у тротуара была припаркована горстка сегвэев – двухколесных электрических тележек, славных тем, что с них невозможно упасть, а знаменитых тем, что Буш-младший с них все же свалился… За «едроссами» следовали официальные профсоюзы, и мужской голос, с интонациями больного хроническим геморроем, вещал: «Трехстороннее соглашение – основа профсоюзной политики! Работодатель! Соблюдай права наемного работника! Ура!» (Но тут уже требовался не проктолог, а психиатр). По рейтингу вниз жали гашетки затянутые в черную кожу головные мотоциклисты справароссов Оксаны Дмитриевой. Ну, а в самом хвосте, глубоко на Лиговском робко переминалась просыпанная горсточка молодых людей – все, что осталось от «Яблока» (и я мысленно адресовал Явлинскому привет).

Если брать середину рейтинга, повыше размещались коммунисты всех мастей, патриоты, сталинисты и ЛДПР, – а вот лимоновцы с лимонками на флаге и полузапрещенное ДПНИ значились ближе к концу.

И все это по краскам и звукам – впрочем, эстетически близким, поскольку в любой колонне крутили советские песни (невольно подтверждая, что в России любое движение вперед сводится к шагу назад) – словом, по многообразию все это напоминало коралловый риф в океане, то есть живой большой город. Вон, поперек проспекта прошли мальчишки в корсарских шапках и с «Веселым Роджером»; по свободной полосе Лиговского покатился шар-зорб с надписью «Не нравится в России? Катитесь отсюда!», приближаясь то к либерал-демократам, то к обществу автомобилистов; коммунисты повели медведя с табличкой, утверждающей, что «Единая Россия» – партия жуликов и воров.

Мне нравилось это птичье, рыбье, звериное, цветочное многообразие.

Но одна вещь настораживала. Что-то в этой майской демонстрации было не то. Чем-то она отличалась от виденных мною в Берлине, Париже, Лондоне.

И вот, когда милиция дала отмашку и шествие покатило по Невскому, и геморроидально загундосил официальный профсоюз, и пошли вслед за лимоновцами голоногие барабанщицы из неофициального профсоюза, и вскинулись портреты Сталина, и заорали «Слава России» стриженые мальчишки, – я вдруг не столько даже понял, сколько увидел, что было не так. По Невскому и Лиговскому, по всем прилегающим улицам, сколько хватало взгляда, стояли, чуть не плечом к плечу, бесконечные милиционеры, омоновцы, гаишники, спецназовцы, военные, снова милиционеры, гаишники, омоновцы и курсанты. Не стоявшие шли рядом с колоннами. Их вообще больше, чем всех демонстрантов, и тротуары Невского были перетянуты лентой, чтобы никто из прохожих не мог в шествие включиться, а идти по Невскому могли только те, у кого есть разрешение. Мне показалось даже, что всем этим милиционерам немного не по себе, что они вынуждены мерзнуть, что их лишили выходных, родных, праздничного винегрета – и все лишь затем, чтобы ограждать людей, как зверей. Может быть, чувствуя эту невольную вину, милиционеры разрешали мне переходить с тротуара в колонну и обратно – хотя, может, я для них был просто одиночный пикет.

Это шествие было пародией, но не жизнью свободного города. Это больше всего, если честно, напоминало развод скота по загонам – и те, кто разводил, были абсолютно уверены, что разводимые есть скот, который в случае чего можно и забить. И потом, когда на Исаакиевской площади я увидел либерал-демократов, поставленных к стенке Института растениеводства (ни шага влево, ни шага вправо!), и когда увидел коммунистов и нацистов, окруженных плотным строем военных, и когда у ТЮЗа увидел жалкую горсточку яблочников, окруженных совершенно уж какими-то невообразимыми чудищами в шлемах с забралами, я понял, что это не я прошел по Невскому. Это меня провели. И мне еще повезло, потому что кого-то там повязали как неразрешенных анархистов – уж те тех ли мальчишек, что играли в корсаров?