По шумама и горама (1942)
Шрифт:
Но роту!!! Роту за что? Кому-то завидно стало, что мы лучше всех вооружены? Так мы и работаем больше прочих.
Изматерился, отбил кулаки о шершавую стену, выдохся, плюнул и решил, что вряд ли меня собираются судить ночью — по обмолвкам конвоиров, процесс намечен на завтра. Заснул мгновенно, сказалась усталость последних дней и проспал все на свете, пока меня не разбудили громкие препирательства в коридоре.
— Я тебе не пущу! Я тебе не пущу! Кормить его ты сам будешь, да? — наседали два звонких голоса.
В ответ
— Та-ак, — раздалось от двери, — это что здесь происходит?
— Ой! — и моих кормилиц как ветром сдуло, а на их место нарисовался Милован.
— Жалобы есть?
— На что? Тепло, сухо, никуда по снегу ползти не надо, накормили вот…
Джилас уселся на нары, и, поглядывая как я приканчиваю принесенное, рылся в своей объемной сумке.
— Совет нужен, — и сунул мне несколько машинописных листов.
Я чуть было не вытер ими руки после еды, но спохватился, прочитал и сложил на столике перед собой. Забавно — меня тут судить собираются, а член Верховного штаба за советом приходит. Или ему надо успеть до того, как меня грохнут?
— Что скажешь?
— Не сработает.
— Почему?
— Вы приманиваете кошку не мясом, а горчицей.
Милован фыркнул, взлохматил шевелюру и сосредоточенно взглянул на меня:
— Объясни.
— Ты «Бравого солдата Швейка» читал?
— Конечно! — улыбнулся главный партизанский пропагандист.
— Как Швейк собак ловил, помнишь? На мясо или печень, то есть на то, что они любят.
— Ну, так то собаки…
— Гашек у большевиков был комендантом Бугульмы, и ему однажды потребовалось, чтобы монахини вымыли казармы. Так он им не про мировую революцию рассказывал, а цитировал апостола Павла, второе послание фессалоникийцам, «кто не хочет трудиться, тот и не ешь».
— Погоди, — подозрительно нахмурился Джилас, — а откуда ты это знаешь?
Вот черт… А, семь бед — один ответ, неизвестно, доживу ли до завтра…
— Сестра Варвара, как раз из того монастыря, из России выбралась, здесь осела, с мамой дружила, у нас дома бывала. Много интересного рассказывала.
Милован хмыкнул, а я выдохнул — пронесло, и продолжил гнуть свою линию.
— Социальная революция это все хорошо, и даже жизнь без угнетателей это прекрасно, но о чем думает крестьянин в первую очередь?
— Так о земле же, что тут гадать.
— Вот, а у тебя об этом ни слова. «Долой короля», «права трудящихся» и прочие страшные или непонятные вещи. И еще колхозами пугаете.
Вид Милована полностью соответствовал
— Когда там коллективизация в СССР началась?
— Тринадцать лет назад, — мгновенно ответил Джилас.
— И все время газеты, попы, начальники долбили, что колхозы зло, что всех расстреляют, что большевики имущество отберут, а баб сделают общими.
Милован фыркнул.
— Да, неправда, но люди привыкли и поверили. А веру сразу не сковырнешь. Вот если я начну тебе рассказывать, что усташи хорошие, ты меня сразу нахрен и пошлешь.
— Так они…
— Да, они. Но в обоих случаях есть предубеждение, неважно, истинное или ложное. Важно, что его с ходу не преодолеть, а дров наломать можно.
Так, ладно, а с чего это я так раздухарился? Решил напоследок вывалить все, что знаю? Рано помирать собрался, рано, но Милован слушает и надо пользоваться случаем. Рассказал я ему анекдот про кошку, горчицу, добровольно и с песнями:
— Так и тут, всегда можно устроить так, что крестьяне сами в колхозы побегут.
— И как ты это видишь?
— Ну, например… — зачесал я в затылке. — Прогрессивный налог. За каждый следующий дулум земли платить больше. А коллективным хозяйствам — послабление.
— Так кулаки сразу под себя «колхозы» оформят.
— Пусть они еще и за работников платят. Социальное страхование и так далее. И если они и в таких условиях сумет в прибыль работать, таких организаторов производства ценить, холить и лелеять надо. Ты же политэкономию учил, крупное хозяйство всегда прибыльнее мелкого.
— Товарищ Джилас! — раздалось из-за двери.
— Что-то мы с тобой фантазиями о будущем увлеклись, — собрал свое хозяйство Милован, — мне бежать надо, заседание Верховного штаба, укрепление дисциплин…
Он поперхнулся и проглотил окончание последнего слова и, кажется, даже покраснел, но этого я толком не разглядел, поскольку собеседник мой слишком быстро выскочил из камеры.
Уж не знаю, насчет меня решал Верховный штаб или нет, но трибунал сподобились начать только заполдень. Вывели на улицу, морозец, солнышко… только я порадовался, что могу свежим воздухом подышать, как подъехала легковушка и провоняла все выхлопом.
Большой зал општины, все честь по чести — трое судей с такими суровыми лицами, что прям приговор отпечатан; вроде бы знакомый по Ужице комиссар в роли прокурора и неожиданно Здравко Йованович, валевский Гжесь Саакашвили, защитником.
И все, даже никого из Верховного штаба, не хотят пачкаться.
Народу набилось изрядно — а я популярный парень, оказывается! Хотя может это оттого, что развлечений в Фоче нет, вот и собрались на процесс полюбоваться.
— … среди партизан не место колебаниям и сомнениям. Вы все, другови, пришли в отряды, чтобы воевать до конца, — словно на митинге зачитывал «прокурор».