По следам Франкенштейна и другие ужасные истории

Лагерлёф Сельма

Шепот восхищения пронесся над залом, как нежнейшая музыка.

Едва Рафаэль и Эмиль сели на мягкий диван, к ним подошла высокая девушка с горделивой осанкой, с чертами лица, волнующими и полными страсти. Глаза с длинными ресницами метали смелое пламя, искры любви. Алый рот призывал к поцелую. Стан у этой девушки был гибкий, будто созданный для восторга. Грудь и плечи пышно развитые, как у красавиц Караччи. Ее сильное тело заставляло предполагать в ней подвижность пантеры, а изящество форм сулило жгучую радость ласки.

Одетая в платье из красного бархата, она небрежно ступала по цветам, уже оброненным ее подругами с их украшенных голов. Гордая своей красотой, гордая, может быть, своими пороками, она выставляла напоказ белую руку, ярко сияющую на алом бархате. Она была королевой.

– Как тебя зовут? – спросил Рафаэль.

– Акелина. У меня было другое имя, – проговорила она после недолгого молчания. – Как Папа Римский берет себе новое имя, так и я, превзойдя всех женщин, взяла и назвалась по-другому. Меня любил благородный человек, – сказала она, и лицо ее помрачнело. – Но гильотина стала моей соперницей. Поэтому я всегда отделываю свой наряд чем-нибудь красным.

– Молчи, Акелина, – воскликнул Эмиль, – у каждой женщины найдется любовник, о котором можно поплакать.

– Ах, гораздо лучше знать, – проговорила другая женщина нежным и мелодичным голосом, – что мой любовник лежит в могиле, чем в постели соперницы.

– Бог с тобой, Ефразия, опомнись, что ты говоришь!

Эта женщина была само очарование, создание прелестное, которое когда-либо палочка феи могла извлечь из волшебного мира. Она подошла неслышными шагами, и друзья увидели изящное личико, тонкую талию, голубые глаза, свежий чистый лоб. Стыдливая наяда, вышедшая из ручья, не так бела и невинна, как была эта молоденькая, на вид шестнадцатилетняя девочка, которой, казалось, неведома любовь. Только в Париже встречаются эти создания с целомудренным взором, но скрывающие в душе глубочайшую развращенность, утонченную порочность.

– Желал бы я знать, думаешь ли ты когда-нибудь о будущем? – сказал Эмиль этому прелестному созданию.

– О будущем? – повторила она, смеясь. – Я не заглядываю вперед, не оборачиваюсь назад. Не достаточно ли большой труд думать о нынешнем дне? А впрочем – мы наше будущее знаем. Это больница.

– Как можешь ты предвидеть больницу и не стараться ее избежать? – воскликнул Рафаэль.

– А что в ней такого страшного? – спросила, нахмурившись, Акелина. – Ведь мы не матери, не жены, старость подарит нам черные чулки, а морщины украсят наши лица. От всех наших прелестей останется только застарелая грязь. И она будет ходить на двух лапах холодная, сырая, гниющая. Какая разница – возиться со своими собачками в огромном доме или разбирать тряпье в богадельне? Подумаешь, велика разница!

– Моя Акелина, – подхватила Ефразия, – я более, чем когда-либо, разделяю твой взгляд на эти вещи. Кашемир, духи, золото, роскошь – все это пристало только молодости. Но я полагаю лучше умереть от наслаждений, чем от болезни. Я не испытываю ни жажды вечности, ни долгой жизни. Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ни сантима не отложу на будущий год. Жить, чтобы нравиться и царить, – вот что подсказывает мне каждое биение моего сердца.

– А твои подруги? Как они думают? – спросил Эмиль.

– Мои подруги? Ну это их дело. По-моему, лучше смеяться над их горестями, чем плакать над своими собственными. Пусть попробует мужчина причинить мне малейшую муку!

– Верно, ты много выстрадала, если у тебя такие мысли! – воскликнул Рафаэль.

– Я не буду говорить об этом, – сказала Ефразия, приняв позу, подчеркивавшую всю соблазнительность ее тела, – никто не обманет меня больше ни улыбкой, ни обещаниями. Я хочу, чтобы жизнь моя была сплошным праздником.

– Я хочу, чтобы мной восхищались, я хочу торжествовать над всеми женщинами, даже самыми добродетельными, затмевая их красотой и богатством! – подхватила Акелина.

– Разве не отвратительна женщина, лишенная добродетели? – обратился Эмиль к Рафаэлю.

Ефразия бросила на них насмешливый взор и ответила с неподражаемой иронией:

– Добродетель? Предоставим ее уродам и горбуньям – что им бедняжкам без нее делать?

– А ты не боишься, что когда-нибудь за все это поплатишься? – спросил Эмиль.

– Что ж, – отвечала она, – я поделю мою жизнь на две части: первая – молодость, несомненно, веселая, а вторая – старость, думаю, что печальная – тогда настрадаюсь вволю.

– Страдать? – повторила Акелина, улыбаясь беспомощной растерянной улыбкой. – Ах, вы не знаете, что значит заставлять себя наслаждаться со смертью в душе….

Взглянуть в этот миг на гостиную – значило заранее увидеть нечто невероятное. Голубоватое пламя пунша окрасило лица тех, кто еще мог пить, в адские тона. Бешеные танцы, в которых находила себе выход первобытная сила, вызывали хохот и крики, раздававшиеся как треск ракет. Атмосфера была накалена вином и наслаждением. Любовь, бред, самозабвение были в сердцах и на лицах. Воздух казался насыщен опьяняющими парами.

Там и сям группы влюбленных, сплетенных в объятиях, сливались с белыми мраморными статуями, с благородными шедеврами скульптуры. Оба друга еще сохраняли в мыслях своих и чувствах некую обманчивую ясность, но уже не могли различить, было ли что-то реальное в тех странных фантазиях, которые беспрерывно проходили перед их утомленными глазами.

– А вот, смотрите, пришел Растиньяк! Да, я слышал его имя. Так вот он каков – Растиньяк: красавец, гуляка и богач!

Растиньяк взял Рафаэля под руку, стал расспрашивать о его положении с участием, по-панибратски.

– Тебе надо бывать в свете, – сказал Растиньяк. – Надо, чтобы твое имя стало известным среди этих миллионеров и знаменитостей. Если они одобрят какую-нибудь книгу, она становится модной, они выдают ей патент на гениальность. Если ты не лишен ума, – продолжал Растиньяк, – дитя мое, то фортуна твоей «теории» в твоих руках. Нужно, чтобы она стала известной в свете. Завтра вечером ты увидишь прекрасную графиню Феодору – самую модную женщину.

– Итак, до завтра!

Имя Феодоры звучало в сознании Рафаэля, подобно далекому отголоску. Ночью он не спал. За несколько часов он пережил целую жизнь, полную любви. К счастью, у него сохранился вполне приличный черный фрак и белый жилет. Он купил перчатки, нанял фиакр, – они съели его хлеб за целый месяц.