По следам Гоголя
Шрифт:
До этого как о рае он говорил только о Риме. Но все более он привыкал к Москве, к ее домашности, ее близости к лесу, полю, к мягкой погоде и мягкой русской речи. Петербург посвистывал ветрами с залива, продувал насквозь в эти осенние дни — тут стояла золотая пора: ни один желтый лист на березах и кленах не шевелился, синее небо разбросило над Москвой свой купол, горели на солнце кресты и золотые главы храмов и остатки паутины тянулись по уже обмякшей траве. Окна комнаты Гоголя выходили на восток, солнце показывалось тут с утра и грело, как в Риме.
Да и к зиме московской он привык. Заворачивали и тут морозы, мели метели, но не было этой болотной мороси, пробирающей до костей влаги, ветра с Невы, который, проносясь по голым проспектам,
Но с рукописью не все ладилось. Переписанная набело, она поступила к цензору И. М. Снегиреву, который не нашел в ней ничего предосудительного. И. М. Снегирев был не только цензор. Профессор Московского университета, автор книг «Русские простонародные праздники», «Русские в своих пословицах», «Памятники московской древности», он был человеком, которого читал Гоголь и чтил Гоголь. Еще за границей он просил друзей присылать ему книги Снегирева.
Но благожелательного отзыва Снегирева оказалось недостаточно. «Мертвые души» поступили на рассмотрение в Московский цензурный комитет. Не желая зависеть от решения комитета, в положительном заключении которого он не был уверен, Гоголь решает послать другой экземпляр рукописи в Петербург, надеясь там с помощью своих высокопоставленных знакомых — в частности,
В. Ф. Одоевского, М. Ю. Вьельгорского, А. О. Смирновой, П. А. Плетнева — провести ее через Петербургский цензурный комитет. Он заготавливает письма на имя попечителя Петербургского учебного округа М. А. Дондукова-Корсакова и министра просвещения графа С. С. Уварова с просьбой оказать содействие прохождению поэмы.
Саму поэму он вручает В. Г. Белинскому, который в то время уже жил в Петербурге (где Гоголь более тесно познакомился с ним у В. Ф. Одоевского) и сотрудничал в «Отечественных записках». Белинский приехал в старую столицу погостить на рождество. Здесь, в доме В. П. Боткина в Петроверигском переулке, они и встретились. Свидание было деловым и тайным. Тайным для тех, кто не желал этой встречи, не желал сближения Гоголя и Белинского. Это было окружение Погодина, окружение «Москвитянина». В «Отечественных записках» Белинский выступил с критикой позиции московского журнала и вообще «московских» воззрений, которые условно назывались «московскими» в отличие от «петербургских», смысл которых заключался в том, что России предстоит западный путь развития. Москва стояла за допетровскую Русь, за ее уклад и обычаи, за свою дорогу развития, Петербург считал, что окно в Европу прорублено, и недаром.
Гоголь не вмешивался в эти споры, но знал о них. Он ценил Белинского как критика, статья Белинского «О русской повести и повестях г. Гоголя» была лучшей статьей о нем. Так думал и сам Гоголь. Он говорил П. В. Анненкову, что никто так не понял его, как Белинский. С тех пор Гоголь следил за Белинским, читал Белинского, он даже написал о нем в статье «О движении журнальной литературы в 1834 и 1835 году», но строки эти выпали из печатного текста. Вот они: «В критиках Белинского, помещающихся в Телескопе, виден вкус, хотя еще не образовавшийся, молодой и опрометчивый, но служащий порукою за будущее развитие, потому что основан на чувстве и душевном убеждении».
В письме В. Ф. Одоевскому в начале января 1842 года Гоголь писал: «Белинский сейчас едет. Времени нет мне перевести дух... Рукопись моя запрещена. Проделка и причина запрещения все смех и комедия. Но у меня вырывают мое последнее имущество. Вы должны употребить все силы, чтобы доставить рукопись государю». Гоголь очень надеялся на А. О. Смирнову, которая имела влияние на императора.
В.
М. Ю. ВЬЕЛЬГОРСКИЙ. Гравюра.
ВИССАРИОН ГРИГОРЬЕВИЧ БЕЛИНСКИЙ. Литография. 1840-е гг.
История с запрещением «Мертвых душ» в Московском цензурном комитете неясна. Некоторые считают ее мистификацией Гоголя, другие склонны верить Гоголю, который описал эту «комедию» так: «Я отдаю сначала ее цензору Снегиреву... Снегирев чрез два дни объявляет мне торжественно, что рукопись он находит совершенно благонамеренной... Вдруг Снегирева сбил кто-то с толку, и я узнаю, что он представляет мою рукопись в Комитет... Как только занимавший место президента Голохвастов услышал название: Мертвые души, закричал голосом древнего римлянина: Нет, этого я никогда не позволю: душа бывает бессмертна; мертвой души не может быть, автор вооружается против бессмертья. В силу наконец мог взять в толк умный президент, что дело идет об ревижских душах... Нет, закричал председатель и за ним половина цензоров. Этого и подавно нельзя позволить... уж этого нельзя позволить, это значит против крепостного права...
...Предприятие Чичикова, — стали кричать все, — есть уже уголовное преступление... вот он выставил его теперь, и пойдут другие брать пример и покупать мертвые души... Это толки цензоров-азиатцев... Теперь следуют толки цензоров-европейцев... Что вы ни говорите, а цена, которую дает Чичиков (сказал один из таких цензоров, именно Крылов), цена два с полтиною, которую он дает за душу, возмущает душу... Этого ни во Франции, ни в Англии и нигде нельзя позволить. Да после этого ни один иностранец к нам не приедет... Я не рассказываю... о других мелких замечаниях, как то: в одном месте сказано, что один помещик разорился, убирая себе дом в Москве в модном вкусе. «Да ведь и государь строит в Москве дворец!» — сказал цензор (Каченовский)...»
Так или иначе, в Москве с рукописью вышла задержка, а в Петербурге ее почти без замечаний подписал цензор А. Никитенко. Было решено только заменить заглавие, точнее, видоизменить его: вместо «Мертвые души» написать «Похождения Чичикова, или Мертвые души» и смягчить главу о капитане Копейкине, заменив министра, к которому он идет с прошением, на вельможу.
Впрочем, право на смягчения добился сам автор. Вначале решено было Копейкина, как тревожившего самолюбие высших чинов, убрать. Гоголь не мог на это согласиться. Повестью о капитане Копейкине он дорожил особо, считая ее главной в первом томе поэмы. «Уничтожение Копейкина меня сильно смутило, — писал он в Петербург Плетневу, — это одно из лучших мест в поэме, и без него — прореха, которой я ничем не в силах заплатать и зашить. Я лучше решился переделать его, чем лишиться вовсе». «Если имя Копейкин их остановит, — писал он Прокоповичу о петербургских цензорах, — я готов назвать его Пяткиным и чем ни попало».
«Копейкин» переписывался в доме Погодина. «Я выбросил весь генералитет, — сообщал Гоголь Плетневу, — характер Копейкина означил сильнее, так что теперь видно ясно, что он причиною сам и что с ним поступили хорошо».
Это была тягостная работа, и Гоголь тосковал.
Вместе с «Копейкиным» переделывался и «Портрет», который Гоголь вскоре отправил тому же Плетневу для публикации в «Современнике», и дописывалась повесть «Рим». На последнюю претендовал издатель «Москвитянина» Погодин. Он требовал от Гоголя еще и куски из «Мертвых душ», но Гоголь, всегда боявшийся предварительной публикации в журналах, отказал ему. Их отношения омрачились.