По следам Гоголя
Шрифт:
В апреле 1842 года в университетской типографии в Москве, которая помещалась на нынешней Пушкинской улице, дом 34, началось печатание поэмы Гоголя. На обложке заглавие выглядело так: «Похождения Чичикова» были набраны мелко, а «Мертвые души» крупно — Гоголь настаивал на своем названии. Кроме того, обложка была сделана по его рисунку, а ничто, кроме несущейся вверху листа тройки, не говорило в ней о приключенческом характере книги. Виньетка в виде бесчисленных черепов обрамляла слова «Мертвые души» и «поэма». Среди черепов, правда, легкомысленно мелькали штофы и бутылки, какие-то рыбы на блюдах и пожарная каланча.
Тираж книги был невелик: 2400 экземпляров. Деньги, вырученные за ее продажу, шли на долги.
Уезжая в Рим, Гоголь оставил С. П. Шевыреву список своих долгов: «Первые вырученные деньги обращаются в уплату
Все эти годы, пока писалась поэма, Гоголь жил в долг. Вспомоществования от государя, от наследника тоже были долгом — и хотя их не приходилось возвращать, долг этот лежал на душе.
9 мая 1842 года Гоголь писал Данилевскому из Москвы: «Через неделю после этого письма ты получишь отпечатанные «Мертвые души», преддверие немного бледное той великой поэмы, которая строится во мне и разрешит, наконец, загадку моего существованья».
Более всего экземпляров поступило книгопродавцам в Москве, 300 штук было отправлено в Петербург, кроме того, три книги предназначались для матушки, 25 — Аксаковым, 6 — в цензурный комитет (для дарения цензорам) и т. д. 62 экземпляра Гоголь взял себе. Часть из них он роздал на прощальном обеде у С. Т. Аксакова перед выездом за границу.
Он опять направлялся в дальние края. Нужно было проветриться, развеяться, дать собраться мыслям, вновь отвлечься от России, про которую он говорил, что она лучше видна ему издалека, на расстоянии. Это было заблуждение, но заблуждение, в котором он успел — за годы жизни на чужбине — укорениться. Нужны были новые потрясения и переживания, чтоб он стал думать иначе.
«МЕРТВЫЕ ДУШИ». Обложка по рисунку Гоголя.
9 мая, как и два года назад, в саду у Погодина Гоголь устроил именинный обед. Москва в эту весну рано оделась листвою, соловьи пели, пахло свежей зеленью — накануне прошел теплый дождь. Гоголь с открытой улыбкой встречал приезжающих. Галантно целовал ручку дамам, целовался с друзьями. Труд, которому отдал он столько лет, был завершен. Книга вышла. Он имел основания считать, что время, проведенное вдали от родины, не пропало даром. Теперь следовало ждать, что скажет Россия по поводу «Мертвых душ».
Состав гостей, приглашенных на обед, говорит, что Гоголь обрел новых друзей в Москве. Был тут и друг Пушкина беспечный гуляка П. В. Нащокин (с него Гоголь будет писать героя второго тома поэмы разорившегося помещика Хлобуева), молодые славянофилы К. Аксаков, Юрий Самарин, братья Киреевские, почитатель Гоголя критик Аполлон Григорьев. Были и старые знакомые — Грановский и Редкин. Но не было Чаадаева, не было Лермонтова. Призывы Белинского печататься в «Отечественных записках» и предпочесть Москве Петербург (такое письмо Белинский написал Гоголю 20 апреля 1842 года) не были приняты Гоголем. Он не хотел склоняться ни к той, ни к другой стороне. Хотя, живя в Москве, он не мог не быть в житейском отношении ближе к москвичам.
23 мая, как и в прошлый раз, из дома Аксаковых Гоголь выехал за границу. Его провожали Мария Ивановна Гоголь, приехавшая в Москву за дочерью Елизаветой, Аксаковы, Щепкин. Вновь повторилась церемония отъезда. Но на этот раз Гоголь держал путь через Петербург. Ему надо было раздать экземпляры «Мертвых душ» нужным людям в северной столице, освежить старые знакомства, встретиться с Н. Я. Прокоповичем, которому он решил поручить печатание своего собрания сочинений. Поэтому прощальный поезд доехал до первой станции — до Химок — и здесь остановился. «Приехавши на станцию, мы пошли... гулять, — пишет С. Т. Аксаков, — мы ходили вверх по маленькой речке, бродили по березовой роще, сидели и лежали под тенью дерев... находились в каком-то принужденном состоянии... Увидев дилижанс, Гоголь торопливо встал, начал собираться и простился с нами... в эту минуту я все забыл и чувствовал только горечь, что великий художник покидает отечество и нас. Горькое чувство овладело мною, когда захлопнулись двери дилижанса; образ Гоголя исчез в нем, и дилижанс покатился по Петербургскому шоссе».
П.
И. В. КИРЕЕВСКИЙ. Фотография.
Ю. Ф. САМАРИН. Рисунок В. Тропинина.
А. А. ГРИГОРЬЕВ. Фотография.
Н. Я. ПРОКОПОВИЧ. Литография.
Перед отъездом из Москвы Гоголь объявил друзьям, что вернется на родину лишь через Иерусалим. Без этого путешествия он не мыслил продолжения работы над «Мертвыми душами». Сами «Мертвые души» в его воображении все более расширялись в своем материале и значении, жанр поэмы, который он дал им, соответствовал поэтическому замыслу. Из анекдота, из истории о похождениях Чичикова, затрагивающих, как говорил Гоголь, «с одного боку» Русь, они стали превращаться в некое сочинение из трех частей, в котором была бы охвачена вся Русь. Гоголь хотел уравновесить двумя последующими частями «темную» первую часть, дать полный срез русского общества через живописание бесчисленных его сословий.
Для исполнения этого замысла нужна была еще одна жизнь. Он чувствовал, что надо вернуться домой, что многое на родине, пока он отсутствовал, изменилось, многого он уже не знал или знал понаслышке. Но он оттягивал возвращение. Ему хотелось вернуться в Россию чистым. Он убеждал себя в том, что не готов к написанию второго и третьего тома поэмы, потому что душа еще не готова. «Голова готова, а душа нет», — прибавлял он.
Что это значило? Это значило, что, для того чтобы показать светлое (светлых героев в противовес темным героям первой части), надо и самому просветлиться, сделаться достойным изобразить светлое. Перед гробом господним, находящимся в Иерусалиме, он хотел испросить себе право на такое писание.
Как искренне верующий и христианин, он мог испросить такое право в любой церкви. Но Гоголю нужна была почти «очная встреча» с Христом. Вот почему он поехал в Иерусалим. Только здесь, как считал он, он может проверить себя.
Путь к новым частям поэмы, призванным заодно просветлить и Русь, откладывался.
Началась эра скитаний, блужданий внутренних и внешних, во время которых паспорт Гоголя испещрялся названиями новых городов и стран. 23 мая Гоголь выехал из Москвы. 20 июня он уже в Берлине. Далее следуют Дрезден, Прага, Гастейн, Зальцбург, Мюнхен, Венеция, Болонья, Флоренция, Рим. Наступает 1843 год. Гоголь вновь в дороге. Мелькают в его паспорте штампы Мантуи, Вероны, Триеста, Ровердо, Инсбрука, Зальцбурга, Мюнхена, Штутгарта, Ниццы. И вновь Страсбург, Брюссель, Аахен, Париж (это уже 1845 год), Берлин, Карлсбад, Прага, Венеция, Флоренция, Рим.
Гоголь колесит по Европе, ища успокоения своим нервам, рассеяния одиночества. Он приглядывается к европейской жизни, сравнивая ее с укладом русским. Как в копилке, откладываются в душе прозорливого путника и европейские успехи (чаще внешние), и европейские пороки (чаще внутренние). Он пишет повесть «Рим» и не заканчивает ее — это, собственно, портрет двух цивилизаций, одна из которых уже завершает свой путь, другая, наоборот, в азарте набирает темп. Первая — отмирающая цивилизация старой Европы, в которой верховодят законы естественности и дух не оттеснен еще гонкой за благополучием, вторая — вся эта гонка, эта поспешность, это изматывающее нервы соревнование с веком. Два города — Рим и Париж — выступают в повести как символы этих двух миров, и любимцу своему Риму Гоголь отдает предпочтение.