По следам Гоголя
Шрифт:
Сын М. С. Щепкина писал: «Мы знали, что Гоголь... приехал в Москву. Это был его первый приезд сюда. Не помню, как-то на обед к отцу собралось человек двадцать пять... дверь в переднюю, для удобства прислуги, отворена настежь. В середине обеда вошел в переднюю новый гость, совершенно нам незнакомый. Пока он медленно раздевался, все мы, в том числе и отец, оставались в недоумении. Гость остановился на пороге в залу и, окинув всех быстрым взглядом, проговорил слова всем известной малороссийской песни:
Ходит гарбуз по городу,
Пытает свого роду:
Ой, чи живы, чи здоровы
Вси родичи гарбузовы?
Недоумение скоро разъяснилось — нашим
Рассказ сына Щепкина о посещении Гоголем их дома говорит о том, что Гоголь в Москве был в духе, не стеснялся новых знакомств, — слава о его сочинениях обогнала его и открыла ему двери московских домов. «В Москве я заболел, — писал Гоголь из Подольска Н. Я. Прокоповичу, школьному приятелю, — и остался, и пробыл полторы недели, в чем, впрочем, и не раскаиваюсь. За все я был награжден».
И. И. ДМИТРИЕВ.
М. Н. ЗАГОСКИН. Худ. В. А. Тропинин. 1830-е гг.
Н. В. ГОГОЛЬ. Автолитография А. Г. Венецианова. 1834 г.
Зато в Подольске никто не знал Гоголя. Тут начиналась Россия, которая не ведала, что творится в московских и петербургских гостиных, что печатают журналы, кого хвалят в газетах. Даже если б смотритель подольской станции и знал бы, что перед ним автор «Вечеров на хуторе близ Диканьки», он бы и ухом не повел.
Сочинитель-то сочинитель, но чин-то на нем самый малый, а в служебных делах решает чин, а не слава.
Заглянув в подорожную Гоголя, он сказал, как отрезал: «Нет лошадей». Уезжали действительные статские и надворные советники, выпускали вперед коллежских советников и коллежских асессоров, а титулярный должен был ждать своей очереди.
Еще раз убеждался Гоголь, что на лестнице российской иерархии он покуда еще «нуль» — словечко «нуль» в применении к низшим чинам вскоре начнет мелькать у него в пьесах и повестях. Как раз на пути из Москвы на родину и составится у него в голове план комедии, где табель о рангах будет играть не последнюю роль. «Дожидаюсь часов шесть,— пишет он из Подольска тому же Н. Прокоповичу, — но и здесь видно провидение. Может быть, семена падут не на каменистую и бесплодную почву».
О своей комедии Гоголь сообщит из Васильевки П. А. Плетневу. Он сознается, что начал писать ее, но не смог продолжить. Перо стало тыкаться в такие опасные для цензуры стороны, что пришлось отложить ее.
Комедия эта должна была называться «Владимир третьей степени», и героем ее был чиновник, вообразивший себя орденом. Он так долго ждал награды, так верил и не верил, что ему вручат ее, что сошел с ума на этой почве. Теперь ему чудится, что он сам — орден. Он глядится на себя в зеркало и видит там орден, он идет по улице, и ему кажется, что все видят в нем не человека, а орден. Трагический этот сюжет потом перевоплотится у Гоголя в повести «Нос», где не сам герой, а только одна часть его тела — нос — превратится в статского советника.
Статский советник — чин шестого класса, почти что генерал. В табели о рангах, которую ввел в России еще Петр, всего четырнадцать классов. Нижний — коллежский регистратор (им был герой повести Пушкина «Станционный смотритель»), высший — канцлер (первый класс). Канцлером мог быть только один человек, тогда как коллежских регистраторов тысячи. Как, впрочем, и титулярных советников.
Но есть и над канцлером одно лицо, выше которого уже нет в государстве. Это лицо — царь. Он, пользуясь словарем Гоголя, самое «значительное лицо» из всех «значительных лиц».
Царя Гоголь видел только несколько раз — и то издалека. То проезжающим в санях по зимней набережной, то из толпы народа на параде, то в окружении свиты у дверей русского посольства в Риме. К особе царя он не был допущен. Он был нуль для царя.
Таким нулем чувствует себя в присутствии «значительного лица» Акакий Акакиевич Башмачкин в повести «Шинель». Нулем называет себя, сравнивая свое положение с положением своего начальника, и герой «Записок сумасшедшего» Поприщин. Он, кстати, тоже титулярный советник.
* * *
В октябре того же года Гоголь совершил обратный путь из Васильевки в Петербург. И опять на его дороге оказалась матушка Москва. Въезжал он в нее как будто прежним, но и не тем. За месяцы жизни на родине портфель его несколько поправился, потолстел. Он вез из дома и новые сюжеты, и новые записи. Среди них были и куски несостоявшейся комедии, лица и сценки из которой перекочуют потом в другие сочинения Гоголя — в комедию «Игроки», в пьеску «Отрывок», в «Лакейскую», «Тяжбу» и «Утро делового человека». О своем интересе к сцене и желании что-то написать для нее Гоголь говорил в Москве С. Т. Аксакову.
Он вновь побывал в тех же домах, был гостем Погодина, старца И. И. Дмитриева, М. С. Щепкина, у которого отведал нежинской соленой вишни, нежинского сыра, нежинских огурчиков, напомнивших ему время студенчества, сошелся с М. А. Максимовичем, издателем альманаха «Денница» и профессором ботаники Московского университета (тот жил в Ботаническом саду, которым заведовал, вблизи нынешней улицы Щепкина и проспекта Мира), договорился с ним о сборе украинских песен для его издания и отбыл. Матери из Москвы он написал несколько строчек. В них он сообщал, что перечинил в Москве свой экипаж, приделал к нему зонтик (начались затяжные дожди) и выдумал по дороге «прелестный узор для ковра». «Москва также радушно меня приняла, как и прежде, и умоляет усердно остаться здесь еще на сколько-нибудь времени. Но мы очень опоздали...» Мы — это сам Гоголь и две его сестры, Анна и Елизавета, которых он захватил с собою, чтобы устроить в Петербургский патриотический институт.
2
В начале 1834 года Гоголь был избран в действительные члены Общества любителей российской словесности. Это была дань Москвы его заслугам перед литературою.
Через год вышли в свет «Миргород» и «Арабески» — сочинения, на которые Москва откликнулась знаменитой статьей В. Г. Белинского в «Телескопе» «О русской повести и повестях г. Гоголя». В марте 1835 года Гоголь писал Погодину: «Да пожалуйста напечатай в Московских ведомостях объявление об Арабесках. Сделай милость, в таких словах: что теперь, дескать, только и говорят везде, что об Арабесках, что сия книга возбудила всеобщее любопытство, что расход на нее страшный (NВ до сих пор гроша не было получено) и тому подобное».