По следам неведомого
Шрифт:
День за днем проходил среди мрачных темно-красных и кровавых нагих скал. Местность била удручающей. О погоде и говорить не приходится. То и дело налетали страшные ледяные бури, чаще без снега. Буря в пуне — это ужасная штука. По лицу бьют острые мелкие камни — только и прикрывайся рукой, — ветер валит с ног и пронизывает насквозь, дышать трудно, и вообще поначалу кажется, что тут тебе и конец. Когда буря стихала, мы падали совершенно без сил. Носильщики, более выносливые и привычные, разводили костры все из той же адесмии — право, кажется, она так вот специально для путников тут и растет! Карлос с нами почти не разговаривал. Он, должно быть, считал, что мы сумасшедшие —
Мендоса в те дни вел себя очень странно. Тогда мы были слишком заняты и замучены, чтоб обращать на него внимание, а сейчас, когда я вспоминаю о нем (это всегда почти воспоминания, освещенные огнем костра), то вижу какой-то странный, словно растерянный его взгляд и нетерпеливые движения гибких смуглых пальцев. Он, как и все мы, похудел, осунулся, зарос бородой и выглядел истым потомком конквистадоров.
Но в долине и в парамос мы еще беседовали и о цели экспедиции, и об удивительном прошлом этих краев, а вблизи вечных снегов говорить было трудно, и мы обменивались только самыми необходимыми словами. Говорят, горная болезнь портит характер (впрочем, это говорят и о полярной зимовке, и о голоде, и обо всех вообще трудностях). Не знаю, может, характеры наши в то время и вправду были особенно далеки от идеала, но на ссоры, по-видимому, просто энергии не хватало, — мы искали, искали, с фанатическим упорством пробирались все в новые места, такие же безмолвные, грозные и холодные. По вечерам, грея закоченевшие руки у костра, мы молча мечтали о теплой постели, о чистом белье, о ванне. Как все это выносили Маша и Этель, я просто не могу понять! Им ведь было еще труднее…
И вот в один из таких бесконечно долгих, мучительных дней, спотыкаясь от усталости, под ледяным беспощадным ветром, мы вышли на широкое, довольно ровное плоскогорье, все засыпанное осколками выветрившихся пород. Тут мы сразу обратили внимание на большое круглое углубление, вроде воронки, и бросились к нему. Мы стали на краю этой круглой впадины; Соловьев долго разглядывал ее, потом нагнулся и поднял какой-то камень… Мне вдруг живо вспомнился Милфорд в последние часы своей жизни — вот он стоит там, в Гималаях, и так же внимательно разглядывает камень, оплавленный небесным огнем…
Не знаю, как угадала Маша, что творится со мной — ведь у нее эта впадина не могла вызвать никаких воспоминаний. И все же она вдруг подошла ко мне и ласковым движением положила мне руку на плечо. Я обернулся и увидел ее глаза, очень светлые и большие на исхудалом лице, потемневшем от солнца и ветра.
— Шура, — шепнула она, — Шура, не надо.
И я, на секунду забыл обо всем, почувствовал себя счастливым, — мы помирились! Я тогда понял, до чего тяжел мне был этот молчаливый разлад, вежливое отчуждение… Мы не сказали больше ни слова, только улыбнулись друг другу и пожали руки. Я помню, что ощутил мгновенный острый стыд за то, что давно не брит, что лицо у меня сожжено солнцем и морозом… Потом мы услышали восклицание Соловьева и подбежали к нему.
— Мак-Кинли, ведь это тектит! А песка тут нет! Вы понимаете, что это может означать?
Мак-Кинли кивнул. Я тоже знал, что тектиты попадаются около некоторых кратеров, когда там есть песок. Тут были голые камни.
Мы поглядели на карманные дозиметры: радиоактивность воздуха здесь не превышала обычного уровня. Мак-Кинли нагнулся и поднял еще один странный камень. «Смотрите, да их тут масса!» — сказал он. Мы начали шарить по котловине; тут и в самом деле оказалось много таких камней или, вернее, прозрачных осколков, похожих на бутылочное стекло. Они были большей частью мелкие, неправильной формы; края их казались оплавленными. Но Маша увидела в глубине котловины прозрачный белый осколок величиной с небольшую тарелку, слегка вогнутый в центре. Этот осколок особенно заинтересовал наших ученых, и они спорили, пока Карлос не сказал, что скоро стемнеет и надо спускаться вниз, под укрытие скал. Мы начали спускаться, и в более спокойных местах Соловьев и Мак-Кинли продолжали перебрасываться репликами.
Но настоящий спор разгорелся утром, когда мы вернулись в индейскую деревню, где оставили Осборна. Староста этой деревни с почтением прочитал пропуск, подписанный президентом (думаю, что он больше усвоил, о чем там идет речь, со слов Мендосы, ибо испанский язык знал плохо) и после этого всячески помогал нам — отвел лучшую хижину и приказал своим дочерям ухаживать за Осборном. Впрочем, Осборн и сам по себе внушал им крайнее почтение, больше, чем все мы: Мак-Кинли индейцы, кажется, попросту побаивались, а Мендосу слушались беспрекословно; к Осборну же отношение было особое, вроде как к святому.
Но а этот вечер, я думаю, представление о святости Осборна сильно поколебалось у индейцев; да и мы не ожидали, что он может так горячиться. Даже в голосе его, таком мелодичном и мягком, появились резкие нотки, лицо пылало, он вскакивал, жестикулировал, кричал. Причиной были все те же стеклянные обломки. Суть спора была такова: Осборн с азартом уверял, что это — обломки космического корабля, Мак-Кинли ему поддакивал, а Соловьев считал, что это — давно известное кремниевое стекло — силикагласс, встречающееся в равных местах земного шара около больших метеоритных кратеров.
— Но позвольте, где же вы видели такие большие куски силикагласса? И в местности, где нет песка? — горячо протестовал Осборн. — И никогда, никогда не может метеоритное стекло иметь такую правильную вогнутую форму! Вы же видите! Этого нельзя не видеть!
Да, осколок действительно походил на часть какой-то цилиндрической вогнутой поверхности. «А что, если все-таки Осборн прав, — думал я, — и перед нами осколок потерпевшего крушение космического корабля?» Но, слушая возражения Соловьева, я начинал в этом сомневаться.
— Дорогой Осборн, послушайте, — мягко говорил Соловьев, я ведь сам не меньше вашего хотел бы, чтоб вы оказались правы. Но не мог же космический корабль разлететься, как дым! Почему от него остались только эти, очень однородные по виду осколки? Ведь в таком корабле все или почти все должно отличаться высокой прочностью, жароустойчивостью, словом, сопротивляемостью всех видов! Должны же были остаться хоть какие-то части приборов, переборок, двигателя! И, кстати, о двигателе — здесь ведь (к нашему счастью, замечу!) нет ни следа того ядерного топлива, которое находилось в Гималаях.
Тут я должен заметить, что все мы, отправляясь на поиски, брали с собой дозиметры, помня об опасности, угрожающей нам. У котловины их красные огоньки, сигнализирующие тревогу, не загорались, как и всюду, где мы побывали за это время.
— Ядерное горючее! — закричал Осборн. — Да почему вы думаете, что это были те же самые существа и в то же самое время? Это могла быть ракета без ядерного топлива!
— Это могло быть что угодно, тут я с вами согласен, сказал Соловьев. — Но, во-первых, мы прибыли сюда по предполагаемым указаниям именно тех существ, которые побывали на Гималаях и пользовались ядерным горючим. А, во-вторых, любая ракета все равно не могла исчезнуть бесследно. Воздух здесь сухой, разрушение должно идти медленней; местность безлюдная.