По следам сенсаций
Шрифт:
«Нахожу определение свойств моего характера, сделанное по моему почерку Д. М. Зуевым-Инсаровым, в основе совершенно верным и правдивым. Зав. Толстовским музеем Н. Гусев».
«Работа Зуева-Инсарова Д. М. о почерке С. А. Есенина произвела на меня большое впечатление по верности и богатству материала для характеристики Есенина. Считаю, что работа эта должна стать в числе лучших и ценнейших материалов для изучения Есенина. С. Есенина».
Толстой… Есенин… А сколько ещё дорогих нам имён, биографий окутано литературоведческими тайнами! Сколько душевных порывов осталось невысказанными в прозаических и стихотворных строчках!
Невысказанными? А вдруг у рукописных строк действительно есть второй язык — графологический? Сколько новых бесценных находок ждёт тогда пушкиноведов, лермонтоведов, шекспироведов… Впрочем, почему только литературоведов? А искусствоведов? А историков?
Поэтически пылко, романтически восторженно прозвучала речь «Смысл и красота рукописей», произнесённая Стефаном Цвейгом на книжной выставке в Лондоне. «Вот
Но Цвейг, мудрый и человечный Цвейг, проницательнейший из знатоков человеческой натуры, здесь, как и всюду, оставался художником. А нам с читателем, скептикам до мозга костей, неизмеримо дороже свидетельства учёных — пусть суховатые, безыскусственные, лишённые романтического, колера, не блещущие стилем, зато строго и ответственно взирающие в глаза фактам.
Посмотрите, что писал Зуеву-Инсарову известный русский хирург:
«Если Вы распознали мой характер действительно только по почерку, то это доказывает, что графология на самом деле имеет право претендовать на науку, и что Вы прекрасный графолог. Н. Семашко».
«Если»… Характерная оговорка настоящего учёного, который ничего не принимает на веру. Но попытаемся отбросить на миг все сомнения и допустим, что Зуев-Инсаров действительно исходил лишь из результатов графологической экспертизы. На чём тогда строились его заключения? На сверхчеловеческой интуиции? На догадках? Если так, то при всём соблазне обогатить биографии исторических деятелей новыми сведениями, при всём уважении к графологическому гению Зуева-Инсарова мы не вправе считать графологию наукой! Ибо подлинная наука не может уповать лишь на случайные прозрения редкостных дарований, она опирается на объективные закономерности, на воспроизводимые эксперименты.
Есть ли у графологии за душой хоть какие ни на есть законы? Подтверждается ли строгими опытами гипотетическая связь между почерком и характером?
…Конец двадцатых годов. Старый университетский город на Волге, который помнит шумные революционные сходки студентов. Но теперь здесь царит сосредоточенная, деловая, словно на экзамене, тишина. И действительно: в Казанском институте организации труда идёт экзамен. Правда, не совсем обычный: его держат скорее те, кто задаёт вопросы, нежели те, кто отвечает. А отвечают сотни людей, причём, как и положено на экзамене, устно и письменно: они заполняют анкеты, участвуют в собеседованиях, подвергаются обследованию, проявляют свои способности в упражнениях-тестах. Так постепенно в руках психолога В. Д. Берлова накапливается солидный материал по психодиагностике личности. Вот теперь можно сравнить данные психологических оценок с графологическими заключениями, которые загодя подготовил Д. М. Зуев-Инсаров, кропотливо изучивший почерк тех же испытуемых. Экзаменаторы волнуются, как первокурсники. Ещё бы: ведь речь идёт о судьбах графологии, этой Золушки науки, поразвлечься с которой охотников хоть отбавляй, но которую никто не хочет допускать «в высшие сферы науки». Выдержит бедняжка испытание или нет?
Результаты превзошли все ожидания.
Строгие количественные мерки применимы и к графологическим опытам, хотя на первый взгляд задача выглядит непосильной. И неспроста Зуев-Инсаров с Берловым организовали свой крупномасштабный эксперимент. «На свете и двух нет одинаковых листочков; разнообразье — вот принцип жизни», — это высказывание в равной степени приложимо и к душевному складу людей.
Сколько людей — столько характеров. Всё же можно попытаться разбить (грубо, конечно) миллионы характеров по каким-то основным признакам на несколько категорий — пусть на шесть. И допустить, что между почерком и личностью существует взаимосвязь — какая, вы не знаете и способны лишь гадать. Вам вручают несколько сот автографов и говорят: «Характеры их авторов нам точно известны безо всякой графологии, вот они. Но у кого какой — не скажем. Определите-ка сами по почерку!» Очевидно, спервоначала все схожие почерки вы объедините в равновеликие группы, их будет шесть — по числу «обобщённых характеров». Затем вам нужно привести в соответствие каждую группу с каждой категорией. По условию вы не знаете, как это сделать, вам остаётся просто гадать. Если бы вам предстояло найти всего-навсего, к какой категории относится одна-единственная группа, скажем № 5, это напоминало бы угадывание пятёрки при игре в кости. Вероятность «попасть в точку» здесь была бы одна шестая.
Вам необходимо расположить всю шестёрку категорий характеров во взаимно однозначном соответствии с последовательностью ваших групп: 1, 2, 3, 4, 5, 6. Каковы ваши шансы?
Переставляя шесть разных предметов, вы сможете расположить их 720 способами. Стало быть, меняя порядок категорий, вы получите 720 вариантов. И среди них лишь один вариант именно тот, который вам нужен! Выходит, у вас всего один шанс из семисот двадцати. Не густо. А у Зуева-Инсарова характеристик-категорий было несравненно больше шести. Многие десятки, если не сотни. Да и нельзя их назвать категориями: ведь графолог не получал характеристику готовой в полном комплекте, он сам формировал её из разрозненных элементов-чёрточек (которыми, конечно, оперировал и психолог Берлов). Уповай графолог только на фортуну, ему пришлось бы довольствоваться скудными крохами угаданных совпадений. А что же произошло на самом деле?
На самом деле общность психологических и графологических оценок значительно превысила процент случайных совпадений, рассчитываемый по теории вероятностей. Особенно хорошо согласовались выводы графолога с заключениями психолога о такой черте характера, как решительность. И не только решительность. Столь же единодушно, причём независимо друг от друга, учёные сошлись в мнениях при определении энергичности и предприимчивости у некоторых испытуемых. Здесь для графолога индикатором служила геометрическая выдержанность письма (ровные строчки, одинаковые интервалы, равномерный нажим, «полёт»), а психолог, как нетрудно догадаться, исходил из результатов экзаменов. Неспроста, видать, Леонтьев и Лурия говорили о способностях графологического метода вскрывать преобладание волевых установок. Зато выводы классической графологии, опиравшиеся на способы штрихообразо-вания (росчерки, загибы), потерпели фиаско.
Итак, совпадение поразительное. А при столь массовом эксперименте — просто великолепное. Везение исключено. Какие бы скидки на субъективность оценок мы ни делали, о гадании не может быть и речи. Значит, графолог владел объективной закономерностью, которая связывает письмо и личность! Тогда, может быть, Зуев-Инсаров уникум, чудо природы? Виртуоз, секрет которого никому больше не доступен?
По окончании казанского эксперимента все автографы передали (разумеется, без заключений Зуева-Инсарова) другому графологу, Л. Зунделю. Окажись выводы аналогичными хотя бы в половине случаев — уже неплохо. Но они совпали в семидесяти двух случаях из каждой сотни, что опять-таки значительно превышает величину, допустимую теорией вероятностей при случайных совпадениях. Разве это гадание на кофейной гуще?! Так как же решить Гамлетову дилемму применительно к графологии: быть или не быть?
Спору нет, графология вынуждена влачить тяжкое бремя дурной славы, доставшееся ей в наследство от прошлого. Имя её скомпрометировано её же ревностными приверженцами, которые ударились в погоню за сиюминутными практическими результатами и пренебрегли скрупулёзными исследованиями.
История графологии долга, Однако богаче всего насыщены событиями последние сто лет.
Первые робкие попытки пристально вглядеться в почерк с целью выудить из него потаённые сведения о душе пишущего относятся к античной древности. Листая манускрипты императора Августа, Светоний строил догадки о натуре властителя древнего Рима. В 1622 году появился довольно скромный, всего в пятьдесят страниц, трактат «О способах узнавания образа жизни, характера или личных качеств человека по письму его». У автора его, болонского учёного Камилло Бальди, немедленно сыскался целый рой практиков-продолжателей, которые принялись наперегонки усовершенствовать новый метод, обильно сдабривая его собственными мистическими домыслами. У астрологов объявились опасные конкуренты, умевшие составлять гороскопы не по каким-то там небесным светилам, а по исполненным глубокого таинства чернильным хитросплетениям. В среде образованных людей XVII и XVIII веков стало модой изучение почерков как средство найти выражение характера. Коллекционер автографов Гёте в переписке со своим другом цюрихским физиогномистом Лафатером как-то обмолвился, что анализ почерка может дать заключение о пути, который надлежит избрать. После же того, как представитель просвещённого французского духовенства аббат Жан Ипполит Мишон во второй половине XIX века выпустил свою капитальную монографию «Тайны письма», на книжные прилавки мутным бумажным прибоем хлынули наставления и толкователи, учебники и руководства, авторы которых божились в непревзойдённых качествах именно своей, а не иной отмычки к душам сограждан. Начали выходить специальные журналы, восполнявшие недостаток строгих научных данных избытком наукообразного суесловия. И от покупателей, охочих до чужих секретов, отбою не стало.