По следам слов
Шрифт:
– А где ее левый глаз? Да и волос тоже нету… Они вырастут?
– Нет.
– Почему?!
– У кукол волосы не растут. И глаза тоже.
Я вздрогнул и втянул голову в плечи. Девочка продолжала спрашивать, а я просто мечтал поскорее уйти. Но я продолжал сидеть, ошущая, как ноют затекшие колени.
– Они такими рождаются?
– Да.
Я попытался закончить разговор и исчезнуть, не желая дальше беседовать с ребенком.
– Холодно. Мне пора идти.
– Туда, где тепло?
Туда, где больше счастья, подумал я, туда, где дети
– Как ты думаешь, она когда-нибудь сможет видеть?
– Ты разве не заметила, что один глаз у нее есть?! Она же не слепая!
Я почти крикнул это, рискуя разбудить ее родителей, спавших, крепко обнявшись, в кровати у окна. Они касались друг друга носами и улыбались во сне.
– Зачем ты спрашиваешь, вырастет ли у куклы глаз? Это ведь глупо.
– Не глупо… Помнишь, что ты принес мне в прошлом году?
– Нет. Я сразу же все забываю. И подарки, и детей.
Но я обманывал ее. Некоторых я помнил. Тех… улыбающихся и счастливых. Мое сознание быстро и успешно стирало всякое воспоминание о плачущих, перепачканных детях, обнимающих сломанные игрушки. Да, я понимаю, что в тот момент они были счастливы. Но этого недостаточно, чтобы я запомнил их. Это было лишь мгновение, лишь недолгое веяние радости. Настоящее же счастье должно быть продолжительным. Печаль может измеряться мгновением, счастье – нет.
– Я уверена, что ты помнишь. Мы и тогда тоже разговаривали. И холодно было так же, как и сейчас. И так же ты не смел обернуться, чтобы посмотреть на меня.
– Я приношу счастье и могу смотреть в глаза любому.
– Нет, не можешь – бедным детям. Чего ты боишься? В прошлом году ты принес мне фигурку индейца без ноги.
– И?
– И она выросла.
– Не говори глупостей, у игрушки не может вырасти нога. Ни у кого не может.
– А у этого выросла. Хочешь посмотреть?
– Нет.
– Я знала, что ты не захочешь. Но я не вру. И ты это знаешь. У наших кукол растут ноги, глаза и волосы.
– У каких это наших?
– У наших… у кукол бедных детей. И я тоже хотела сделать тебе подарок. Но раз ты так спешишь, то иди, отдам его тебе в следующем году. Но, может быть, в следующем году я вырасту, или ты не придешь, или, может, я умру, – и ты снова останешься без подарка. А может быть, мои родители выдадут меня замуж – и мой муж не разрешит тебе прийти. Знаешь, ведь все, что угодно, может случиться.
Я улыбнулся, но по-прежнему не оборачивался. И тут мне показалось, что я увидел в пепле искорку жара, теплящуюся красноватым светом. Тонкая струйка дыма стала подниматься к дымоходу, и воздух в комнате как будто стал теплее.
Я распрямил сгорбленную спину и спросил:
– Какой подарок? Дай мне его. Обещаю, что запомню тебя. И даже твое имя.
– Получишь подарок, если познакомишься с индейцем.
– С тем, у которого
– Да, именно с ним.
– Как его зовут?
– У него нет имени.
– Имя есть у каждого.
– Если он не обязан иметь два глаза, значит, не обязан иметь и имя. Ведь так? Можно жить и без имени.
На левом плече я почувствовал легкое прикосновение детской руки.
Вниз по моему красному пальто, словно с горки, скатилась фигурка и упала на пол передо мной. В руке у нее было копье, на голове – перья. Вождь. И у него были обе ноги!
– Видишь? Видишь? – послышался возбужденный голос, – нога выросла и теперь даже крепче той, которую ему отломали. И он опять может бегать, скакать и бродить по прерии.
– И правда, может. А ты уверена, что я принес его тебе без ноги?
– Конечно, уверена! Я помню еще, что спросила тебя, почему ты приносишь мне игрушки для мальчиков.
– Вероятно, она была единственной, оставшейся в мешке. У меня не было другой. Но в этот раз ты получила куклу.
– Одноглазую и лысую.
– Ты же сказала, что у нее вырастут волосы и глаз.
– Но это не означает, что ты можешь дарить мне игрушку, которой уже кто-то играл. Она принесла с собой и жестокость того ребенка, и ложь, и вредность, свойственные богатым детям.
– А бедные дети не жестокие?
– Жестокие. Но от слабости и страха. А богатые – от безделья и избалованности. Они отрывают куклам ноги, выбивают глаза и вырывают волосы.
Неужели очаг разгорелся еще сильнее?! Красные угли следили из пепла за происходящим и медленно рассеивали тьму в комнате. Дрожащей от усталости рукой я взял игрушку. Индеец покалывал меня своим копьем и щекотал пластиковыми перьями, торчащими из его волос.
Я обернулся.
Передо мной стояла девочка лет десяти. Она была одета в пижаму с подвернутыми рукавами и штанинами, вероятно, доставшуюся ей от кого-то из старших. Она дрожала от холода, потирая плечи. Ее легкие светлые волосы развевались, словно от какого-то незримого ветра. Но ветра не было. Лишь холод и расползающийся по комнате запах дыма. Она смотрела на меня большими глазами, не отрываясь, словно хотела запомнить всего меня, каждую мою морщину, каждый седой волос, каждое движение в лице. В глубине ее взгляда таилась улыбка. Но все равно в голове моей еще длился отзвук ее печального голоса. Она отчаянно прижимала к груди куклу. Как мать своего ребенка.
– Вот… Закутайся в это.
Я скинул с плеч свой плащ и почти всю ее накрыл им.
– Он пахнет плесенью и сыростью.
Мы вместе рассмеялись.
– Я весь год храню его во влажном подвале. Он и не может пахнуть по-другому. Но он теплый.
– Да. Мне и правда больше не холодно.
Ее волосы рассыпались по красной ткани.
– Как ты это делаешь?
– Что?
– Чинишь куклы.
Она покачала головой.
– Не делаю я этого, они сами.
Она произнесла это спокойно, как само собой разумеющееся, и взяла куклу из моей руки. Она поцеловала ее.