По следам знакомых героев
Шрифт:
— А разве они сплетничали?
— Ну как же! Вспомните-ка самый первый визит Онегина к Лариным.
«Меж тем Онегина явленье У Лариных произвело На всех большое впечатленье И всех соседей, развлекло. Пошла догадка за догадкой. Все стали толковать украдкой, Шутить, судить не без греха, Татьяне прочить жениха; ИныеА теперь вообразите, как они сплетничали после того, как для этого и в самом деле возник пусть крохотный, ничтожный, но все-таки реальный повод… Вам никогда не приходилось слышать такое выражение: «Вычеркнутое остается»?
— По правде говоря, не приходилось, — пожал плечами Уотсон. — А что это, собственно, значит?
— А вот то и значит, что вычеркнутое из текста остается в подтексте. А иногда и не только в подтексте. Вот, например, эта вычеркнутая Пушкиным строфа о влюбленности Онегина в Татьяну. Пушкин убрал этот поворот сюжета как слишком грубый, прямолинейный. Он избрал более тонкий и вместе с тем более выразительный сюжетный поворот: Евгений отвергает любовь Татьяны, а потом роли меняются. Но в каком-то смысле этот первоначальный вариант остался и в окончательном тексте романа, оставил в нем свой ощутимый след.
— Каким образом? — удивился Уотсон.
— А вспомните-ка вот эти строки:
«Но, получив посланье Тани, Онегин живо тронут был: Язык девических мечтаний В нем думы роем возмутил; И вспомнил он Татьяны милой И бледный цвет, и вид унылый И в сладостный, безгрешный сон Душою погрузился он. Быть может, чувствий пыл старинный Им на минуту овладел…»Как видите, он не вполне к ней равнодушен. И он не лгал, не лукавил потом, говоря: «Я, верно б, вас одну избрал в подруги дней моих печальных…», «Я вас люблю любовью брата и, может быть, еще нежней». Должен вам сказать, что Онегин фигура довольно-таки сложная. Чтобы разобраться в этом, надо прежде всего понять, как сам автор, сам Александр Сергеевич Пушкин, относился к этому своему герою.
— По-моему, он относился к нему весьма иронически, — заметил Уотсон.
— Как сказать! — не согласился Холмс. — Я думаю, это ваше впечатление слегка поверхностно. Если бы вы чуть внимательнее, чуть пристальнее вгляделись в эту проблему, вы очень легко убедились бы, что в разное время он относился к нему по-разному.
— То есть?
— Первая глава «Онегина» была напечатана в 1825 году. Сохранился черновой набросок пушкинского предисловия к этой главе. Вот он, можете взглянуть.
Холмс достал из бюро листок бумаги.
— «Первая песнь „Евгения Онегина“, — прочел он, — представляет нечто целое. Она в себе заключает сатирическое описание петербургской жизни молодого русского в конце 1819 года… Очень справедливо
— А! Что я говорил?! — обрадовался Уотсон. — Выходит, я был прав!
— Выходит, что так… Дальше в этом же предисловии Пушкин упоминает сатиру нравов Ювенала, Петрония, Вольтера, Байрона и снова называет свой роман сатирическим.
— Все это лишь подтверждает мою правоту! — не преминул еще раз подчеркнуть Уотсон.
— Не торопитесь, друг мой, — прервал его Холмс. — В том же 1825 году, 9 марта, друг Пушкина Бестужев написал Александру Сергеевичу довольно обстоятельное письмо, в котором откровенно высказал свое мнение о первой главе «Онегина», которую он только что прочитал.
— Интересно!
Холмс взял с полки том переписки Пушкина с русскими писателями.
— «Чтобы убить в высоте орла, — прочел он, — надобно и много искусства и хорошее ружье. Ружье — талант, птица — предмет. Для чего же тебе из пушки стрелять в бабочку?..»
— Позвольте! — озадаченно спросил Уотсон. — Это кого же он подразумевает под бабочкой?
— Онегина. Он считает, что личность Онегина — слишком ничтожный предмет для пушкинского гения. Послушайте, что он пишет дальше! — Холмс снова приблизил книгу к глазам и прочел: — «Я вижу франта, который душой и телом предан моде, — вижу человека, каких тысячи встречаю наяву, ибо самая холодность и мизантропия и странность теперь в числе туалетных приборов… Прочти Бейрона…»
— Бейрона?.. A-а, это он Байрона так называет? — догадался Уотсон.
— «Прочти Бейрона, — продолжал Холмс. — Он, не знавши нашего Петербурга, описал его схоже… И как зла, как свежа его сатира!.. Мое мнение не аксиома, но я невольно отдаю преимущество тому, что колеблет душу, что ее возвышает, что трогает русское сердце. А мало ли таких предметов — и они ждут тебя! Стоит ли вырезывать изображения из яблочного семячка, когда у тебя в руке резец Праксителя?»
— Как интересно! — сказал Уотсон. — И что же Пушкин ему ответил?
— Сейчас прочту вам его ответ.
Перелистнув несколько страниц, Холмс быстро нашел то, что ему было нужно, и прочел:
— «Твое письмо очень умное, но все-таки ты не прав, все-таки ты смотришь на „Онегина“ не с той точки, все-таки он лучшее произведение мое… Ты говоришь о сатире Байрона и сравниваешь ее с моею, и требуешь от меня таковой же. Нет, моя душа, многого хочешь. Где у меня сатира? О ней и помину нет в „Евгении Онегине“… Само слово сатирический не должно бы находиться в предисловии. Дождись других песен…»
— Позвольте! — возмутился Уотсон. — Да ведь он сам только что в предисловии называл свой роман сатирическим! И сам сравнивал «Онегина» с байроновским «Чайльд-Гарольдом».
— Вот то-то и оно, — загадочно улыбнулся Холмс.
— Что же это значит?
— Это значит, дорогой мой Уотсон, что по мере того как Пушкин продолжал свою работу над «Евгением Онегиным», замысел его все больше и больше менялся. Начат был роман как сатирический, а продолжался он уже в совсем ином, вовсе не сатирическом роде. Не зря ведь в письме к Бестужеву, которое я вам только что прочел, Пушкин пишет: «Дождись других песен». Иначе говоря: погоди судить, пока не прочтешь следующие главы.