По старой доброй Англии. От Лондона до Ньюкасла
Шрифт:
Напрасные ожидания! Дом был пуст — как пустовал уже долгие семьдесят три года. Крадучись, шел я по комнатам и везде наблюдал одно и то же — разруху и запустение, над которыми маячили призраки былого величия.
Я заглянул на заброшенные конюшни: пустые стойла, лужицы дождевой воды на полу… А ведь когда-то это здание было наполнено ржанием благородных скакунов и голосами людей, которые за ними ухаживали. Мне казалось, что я еще улавливаю в воздухе едкий запах жира, которым смазывали кожаную упряжь…
Вдруг до меня донесся собачий лай!
Оказывается, в частично сохранившемся здании сыроварни — прямо на задворках господского дома — обосновалась семейная пара.
— И не страшно
Женщина выглядела удивленной.
— Мы никогда об этом не думали, — ответила она, пожимая плечами.
Теперь настал мой черед удивляться.
Мы прошли в просторный зал, раньше исполнявшего роль кухни. Массивные жаровни, на которых некогда румянились куски оленины и толстый филей, теперь ржавели без дела, затянутые паутиной. Не менее жалкое зрелище представляли собой и кладовые, когда-то ломившиеся от припасов, а ныне медленно погибавшие под действием вездесущей сырости.
В библиотеке его светлости до сих пор сохранились двери, замаскированные под книжные полки. Когда он затворялся в этом помещении, то, наверное, чувствовал себя похороненных под грузом знаний, обступавших со всех сторон. Чтобы выйти наружу, надо было пройти сквозь книги… Я поднялся по лестнице и заглянул в будуар миледи: стены некогда уютной комнаты покрывал толстый слой плесени. Пол в домашней часовне прогнил и угрожающе скрипел — так что я не рискнул зайти внутрь…
Сопровождавшая меня женщина давала пояснения: «Говорят, в этой комнате родился епископ Такой-то, а в той — лорд Такой-то…»
Голос ее звучал, как прощальный шепот старого здания.
Я остановился возле высокого окна с потрескавшимися стеклами. Под ним темнели остатки бывшего охотничьего парка графов Дартмурских. Вдалеке тянулась трамвайная линия и высилась заводская труба, посылавшая в небо клубы черного дыма. Она напомнила мне дуло пистолета — того самого, из которого время наповал убило этот старый дом.
Бедный Сэндвелл-холл! Его строили для того, чтобы здесь собирались широкоплечие мужчины в розовых сюртуках и изящные дамы в кринолинах. Предполагалось, что тут будет вечно играть веселая музыка, звучать веселый смех и оживленные разговоры о псовой охоте и видах на урожай… Сердце мое сжималось от тоски — будто это был мой собственный дом.
Покинув имение, я печально побрел прочь. Поднявшись на зеленый склон холма, я оглянулся, желая попрощаться с Сэндвелл-холлом. Он по-прежнему стоял в туманной лощинке на опушке леса — грустный призрак Англии восемнадцатого века. Очень скоро сюда заявится аварийная бригада строителей и навсегда изгонит его из здешних мест. Я с трудом мог поверить, что у кого-то поднимется рука на эти задумчивые окна, на уединенные коридоры и высокие, элегантные комнаты, на стенах которых до сих пор сохранились выцветшие следы от портретов предков…
— Мы никогда об этом не думали! — сказала мне женщина.
Невероятно!
Трагедия Сэндвелл-холла — живое воплощение той новой Англии, что лишь недавно народилась из клубов пара. Она появилась, подобно сказочному джинну, выпущенному из бутылки, и одному Богу известно, каких еще бед она может натворить.
Эта юная, необузданная особа сметает все на своем пути. Она роет шахты в бывших оленьих заповедниках и протягивает трамвайные линии там, где прежде рыскали гончие псы… Старой Англии не под силу с ней бороться. Ей остается лишь покорно удалиться, скорбно покачивая головой. Бедная старушка! Вся эта индустриальная суета чужда ей — точно так же, как Сэндвелл-холлу чужды и непонятны угольные шахты, подступающие к нему со всех сторон.
Стоял солнечный июньский день. Я ехал по дороге, уводившей в сторону
Достигнув Хенли-ин-Арден, я остановился передохнуть в маленькой старинной гостинице. И пока я сидел у открытого окна и задумчиво курил трубку, у меня возникло неодолимое желание совершить сентиментальное путешествие в прошлое. Подобные желания нередко возникают у людей, переваливших через тридцатилетний рубеж. О, этот странный возраст! Когда тебе тридцать пять, ты не чувствуешь себя ни старым, ни молодым. Это завидный возраст, ибо многие вещи, которые в двадцать лет заставляли тебя страдать, теперь вызывают лишь снисходительную улыбку. Казалось бы, что такое пять лет… Но вот, поди же ты, пятидесятилетние смотрят на тебя, как на желторотого юнца — в то время как сорокалетних признают за своих сверстников! В тридцать пять человек еще не достиг вершины того холма, откуда обычно с сожалением оглядываются на заманчивые долины юности.
Итак, я решил посетить Стратфорд-на-Эйвоне. Ведь именно там стоит серый могильный камень, умытый сотнями дождей, к которому я частенько приходил в детстве. Именно там я провел самые упоительные часы в своей жизни — когда воздух дрожит от деловитого жужжания пчел, а июльское солнце медленно клонится к закату. Ах, как мне дороги те блаженные часы летнего безделья на задворках церкви Святой Троицы. Камень, о котором я говорю, стоит на церковном кладбище неподалеку от речной насыпи. Это чудесное место! Сидя там, вы слышите, как шумит Эйвон в мельничном протоке, и ветер шелестит в ветвях столетних лип. Каждый час на серой башне Святой Троицы бьют куранты, и звук этот выдергивает из сладкой полудремы. Сколько раз я согревал свою душу этими воспоминаниями! Лежа в странных постелях чужих, непонятных мне стран, я закрывал глаза и мыслями всегда возвращался на берег темной реки, которая с шумом несет свои воды меж заросших травой берегов, устремляясь к зеленому туннелю Уирс-Брейк.
Покрывая последние мили, отделяющие Хенли от Стратфорда, я с нетерпением, удивившим меня самого, представлял, как приду на свое заветное местечко. Наверное, тот могильный камень воплотил в себе воспоминания о моем невинном детстве!
Вот, наконец, и он — Стратфорд-на-Эйвоне! Греется на солнышке, как старый кот… Я расположился в гостинице, битком забитой американцами. Все они без умолку говорили о Шекспире и Джоне Гарварде. Тощий, болезненного вида мужчина обсуждал со своими прелестными дочерями недавнюю поездку в Шоттери (который они почему-то называли Шаттери). Не в силах дальше слышать их болтовню, я потихоньку улизнул из гостиницы и побрел по улице. Миновал здание средней школы и свернул за угол — туда, где слева высится церковь Святой Троицы. Меня всегда приводила в восхищение заросшая цветами живая изгородь, окружавшая церковный сад.
Знакомо ли вам беспокойство, с которым обычно приближаешься к некогда любимым местам? А вдруг там все изменилось, и вас ожидает жестокое разочарование? Но нет! Слава Богу, здесь все осталось по-прежнему. Так же галдят неугомонные грачи, перекрывая бой курантов, и ветер шумит в кронах старых лип… А фоном всем этим звукам служит далекий, мерный шум, который, как я знал, производит бегущий мимо мельницы Эйвон. Церковный сторож отпер мне двери и впустил под прохладные своды Святой Троицы. Деликатно касаясь моего рукава и что-то нашептывая на ходу — будто я был невежественным иностранцем! — старик проводил меня к алтарю, где располагалась могила Шекспира.