По Старой Смоленской дороге
Шрифт:
И ни для кого не секрет, что, если цифру сбитых самолетов довести до пятнадцати, командование полка оформит наградные документы, и, чем черт не шутит, может, еще придется дырявить гимнастерку для золотой звездочки…
Но тут же Лихоманов пожурил себя за самонадеянность. Шутка сказать — сбить еще четыре самолета противника! Для этого нужно, чтобы никогда не изменяла капризница-судьба, чтобы оба колеса шасси его «двадцатьчетверки» стали колесами своенравной фортуны!
Недели за две до появления на аэродроме непрошеного чернявого гостя Лихоманов попал в такую передрягу, что едва уцелел. Не растерялся, не допустил явной оплошности, а все-таки пришлось Лихоманову,
Он отлично видел номер 42, видел цыплят, намалеванных на обшивке «Фокке-Вульфа-190». Насчет цыплят Лихоманов наслушался до того, как их увидел. И обшивки не видно за ними, целый выводок!
В полку Кротова называли цыплятниками немецких асов, у которых на фюзеляжах, по числу сбитых ими самолетов, нарисованы желтые цыплята.
Сорок второй все время пытался сойтись на встречных курсах. Был момент, когда он оказался в такой близости, что Лихоманов кроме цыплят, кроме цифры 42 увидел четыре туза, нарисованные на носу. Лихоманов предусмотрительно взял курс строго на солнце, чтобы оно ослепило противника, и счел удачей, что ушел от фашиста.
Немецкое командование подбросило на этот участок фронта подкрепление. С недавних пор здесь сражалась воздушная эскадра Мельдерса. В нее входили асы из противовоздушной обороны Берлина, участники боев над Ла-Маншем.
Лихоманов жаждал новой встречи с номером 42, который заставил его ретироваться с поля боя. В глазах немца он выглядит желторотым цыпленком, из тех, которые нарисованы на фюзеляже. Но если им доведется снова сойтись на узкой тропке, ведущей в царствие небесное, Лихоманов постарается взять реванш. Он не позволит фашисту использовать свое преимущество на горизонталях, на встречных курсах, он постарается удержать за собой высоту, не забудет ни одного совета Виктора Петровича…
И когда прощался с полком, Лихоманов невесело подумал, что реванш у фашиста взять уже не придется.
Улетая, он прошел бреющим над блиндажом, где жили оружейницы, и покачал крыльями в знак приветствия. Он догадывался, что Аннушка стоит сейчас зареванная и, приставив ладонь к пилотке, провожает «двадцатьчетверку» тоскующим взглядом.
На штабном аэродроме базировалась эскадрилья связных «огородников», две разведывательные «пешки». Як-9 оказался там в гордом одиночестве.
Всего каких-нибудь полсотни километров от линии фронта, а совсем другой уклад, другие правила распорядка. Неподалеку от аэродрома затерялась в лесной глухомани целехонькая деревенька. За избой, где нашли приют Лихоманов и Остроушко, — поле гречихи, оттуда несло стойким медовым запахом; пчелы летали и жужжали совсем как пули. Большая бомба угодила когда-то в речушку за околицей, образовалось озерцо. Днем в нем плескались, бултыхались ребятишки, а поздними вечерами или в нелетную погоду купался и летный состав.
Лихоманов числился теперь в эскадрилье воздушных разведчиков при штабе фронта. Ему подолгу приходилось бывать в соседнем хуторе, где обретался разведотдел. В темные вечера и ночи там мигали светлячки: ходили, светя карманными фонариками, и у часовых возле шлагбаума были фонарики, чтобы проверять пропуска.
Лихоманов по многу
«Двадцатьчетверку» вооружили фотоаппаратом. Остроушко быстро освоил фотоаппарат, вмонтированный в пол кабины, и помог Лихоманову.
На хуторе Лихоманов зачастил в бревенчатую баньку, где Габараев оборудовал фотолабораторию.
— После войны откроем вдвоем на базаре фотоателье «Спокойно — снимаю!», — усмехнулся он. — Сегодня снято — завтра готово!..
Каждый летчик-истребитель мечтает, чтобы у него прибавилась скоростенка. Чем ты стремительнее в воздушном бою, тем длиннее твоя жизнь. И счастье, что Остроушко обладал волшебным умением отладить мотор так, будто самим прикосновением своих рук он вселял в мотор добавочно полсотни лошадиных сил.
Но теперь Лихоманову приходилось летать не только быстрее быстрого, но и как можно медленнее. Чтобы гасить скорость, он выпускал в полете шасси. Остроушко называл это: летать на полусогнутых. Когда мчишься стремглав, трудно рассмотреть, что там внизу, под ногами. Самое сложное — схватить глазом ландшафт, видимый с бреющего полета, запомнить молниеносный пейзаж.
Габараев злился, когда в прифронтовом небе маячила двухфюзеляжная «рама». Повиснет, зараза, и висит, как привязанная к энскому квадрату неба, — корректирует огонь своих батарей, подглядывает за нашими. Дно кабины у «рамы» бронированное, немецким наблюдателям в зад не дует…
— Жаль, не припасли мы такого самолета! — сокрушался Габараев.
Лихоманову часто не хватало пленки на весь полет. Майор Габараев сделал ему выговор: все равно что раньше времени и нерачительно расходовать боеприпасы. Фотопленка — тот же боеприпас!
И в ненастье Лихоманов редко сидел без дела. Для него изменилось само понятие «нелетная погода». В такую погоду легче остаться незамеченным: спрятаться в низких тучах и вынырнуть над аэродромом, переправой…
В пасмурный день он сумел высмотреть и сфотографировать переправу противника через Жиздру. Моста не было, но близ села Дретово, выше по течению, на реке светлела подозрительная поперечная полоса. Наплавной мост! Его навели, для секретности утопили, и только с наступлением темноты или в нелетную погоду мост всплывает, точнее сказать, всплывал до разведывательного полета Лихоманова.
Лихоманов повадился летать вдоль второй линии немецкой обороны и приметил в сосновом бору обширный табор — палатки, грузовики, цуг-машины. Обнаружил танки, поставленные впритирку к избам. В те же дни он, как сказал Остроушко, разоблачил тяжелые пушки, замаскированные под деревья, высаженные в шахматном порядке на обочине большака. Несколько раз летал над вражеским аэродромом в Дубровке и установил, что там новые постояльцы, и притом не какая-нибудь мелюзга, а «Хейнкели-111», девять штук.