По ту сторону рассвета

Белгарион Берен

Эминдил посмотрел в глаза Гили. Впервые мальчик обратил внимание на то, какого они редкого цвета — темно-серые, как у младенца.

— Ничего, — сказал он. — Ничего, кроме свободы и своего заступничества.

— Ну, ты понял? — повернулся к Гили Алдад. — Перестань валять дурака и иди сюда.

— Нет! — крикнул Гили и кинулся в лес.

Двое — раб и охранник — погнались за ним, и оба упали: Эминдил швырнул им в ноги ножны от меча. Сам меч уже был в его левой руке: в быстром движении лезвие на миг предстало сверкающим колесом. Все шарахнулись в стороны,

Алдад оказался отрезан от своих слуг. Поддев ногой, Эминдил подбросил ножны и поймал их правой рукой.

— Назад! — завопил второй охранник, натягивая лук и целясь из-за воза.

— Если ты хочешь остановить меня, — сказал Эминдил, перемещаясь так, чтобы солнце било стрелку в глаза, — то бери или выше или ниже; или в голову, или в сердце. Потому что в ином случае я все же доберусь сначала до уважаемого Алдада, а потом и до тебя.

— Не дури, — купец побледнел. Двое упавших поднялись с земли и ринулись на Эминдила, после короткой свалки картина выглядела так: один стоял на коленях, зажимая пальцами разбитый нос, второй лежал, оглушенный ударом плашмя. Эминдил отступал к лесу, прикрываясь Алдадом, у горла которого держал меч. Остальные стояли, растерянные.

— Я найду тебя… — тихо сказал купец. — Я и тебя найду, и мальчишку…

— Меня восемь лет не мог найти Саурон, — весело ответил горец. — А у тебя кишка тонка.

— Так ты и здесь будешь скрываться? — Алдад нехорошо засмеялся. — Опять без крова? Без семьи? Из-за какого-то паршивого мальчишки?

— А мне терять нечего, Алдад. Я нищий оборванец, в кошеле — вошь в петле, и Намо Судия уже охрип меня выкрикивать к себе в гости. И тебе нечем мне угрожать и нечего мне посулить. Ступай, Алдад, ищи в другом месте себе трэлей, — он оттолкнул купца и исчез в лесу, как его и не было.

* * *

Гили бежал даже тогда, когда уже дышать не мог, перестал чувствовать ноги, а ребра наоборот чувствовал так, словно вот-вот они хрустнут под напором раздутых легких. В горле его пересохло, пот заливал глаза. Наконец он споткнулся о корень и упал.

Постепенно восстановилось дыхание и сердце перестало рваться наружу. Гили встал на колени и осмотрелся.

Кругом был чужой, незнакомый лес. Свет, пробивающийся сквозь ветки, был уже красноватым — солнце опускалось. Гили не знал, что ему делать и куда идти.

Он побрел вперед, на запад. Дорога, насколько он помнил, шла вдоль реки — а потом, по словам обозников, следовало тоже свернуть на запад, к Амон Обел. Значит он, свернув сейчас, обойдет место тинга с юга. Его не возьмут и не объявят рабом — он это уже решил. Но куда идти? И что делать? Наняться к кому-нибудь?

Эминдил, подумал Гили. Он обещал заступничество — а где он сейчас? и что с ним? Его убили? Связали и волокут на суд? Из-за Гили — а он трусливо бежит прочь?

— Боягус, — сказал он сам себе сквозь зубы. — А ну, назад!

Он остановился. Потом повернулся и прошел назад до того места, где упал — это место обозначала смятая коленками трава. А где он бежал?

Идти

по собственным следам было трудно. Да чаще Гили просто не мог различить своих следов. Вот тут содран мох — это он или что-то другое? А кем проломлены эти кусты? Он уже отчаялся было найти обратную дорогу, когда услышал тихий свист.

Горец сидел на дереве и спокойно наблюдал за Гилиными метаниями. Но паренек совсем на него не обиделся — потому что обрадовался сильнее:

— Эминдил!

Воин спрыгнул с ветки, мягко спружинив на носках, присев почти до земли.

— Пошел меня выручать, Руско? — спросил он, положив руку Гили на плечо. — Спасибо.

— Как ты меня нашел? — Гили вытер глаза, на которые навернулись было слезы.

— А тут и искать было нечего — ты наследил как стадо быков. Не бойся, почтенный Алдад и его охранники в лесу двумя руками собственный зад не отыщут.

— Так куда мы теперь?

— Отыщем ручеек и поедим. Ты хлеба прихватить догадался?

— Не…

— Какой же ты вояка после этого. Наверное, и ложку там оставил, а?

Гили не мог понять, шутит горец или нет. Говорил он безо всякой веселости.

— Как можно ложку бросить. Настоящий воин двух вещей не бросит: меча и ложки. У меня есть хлеб, пол-лепешки. Перекусим и пойдем.

— Куда? — безучастным голосом спросил Гили. Он вдруг вспомнил, что идти ему некуда и Эминдилу, по сути дела, тоже.

— На север, в приграничные поселения, к нашим. Ты ведь хочешь найти этого Морфана, своего единственного родича?

— Разве он там?

— Это, — Эминдил ткнул большим пальцем за спину, в ту сторону, где было заросшее пепелище, — стряслось больше пяти лет назад. Если Морфан еще не вернулся на свою землю, значит, он или не считает их отомщенными и до сих пор сражается, или погиб. Если он все еще в войске, наши должны о нем знать.

Гили, равнодушный ко всему, сидел на траве.

— Послушай, Руско, — Эминдил взял его за подбородок и посмотрел в глаза. — Я видел много таких могил, а одну сложил сам, забросал камнем своих друзей и родичей; своего отца. Поэтому считаю себя вправе сказать тебе: хватит хныкать. Мы почтили их память огнем, а теперь должны жить сами, чтобы наши враги горько проклинали тот час, когда вздумали наведаться сюда. Поэтому мы найдем воду, поедим и отправимся дальше, на север, где живут беоринги. Во всяком случае, так сделаю я, а ты волен оставаться здесь и сетовать на судьбу. Шевелись, Моргот бы тебя побрал!

И Гили начал «шевелиться». Почти перед самым закатом они вышли к речке («Тейглин», — уверенно сказал Эминдил). Зачерствевшую пресную лепешку съели на берегу, макая в воду, потом перешли на другой берег по притопленной гати, нашли полянку и легли спать. Утром они вышли на битую дорогу и зашагали на север, грызя на ходу корешки осоки. Дорога петляла между холмами и оврагами, и признаки жизни — коровьи лепешки и конские яблоки — на ней имелись; но, пока солнце не встало точно над головой, им не встретилось ни единой живой души, ни единого хутора или усадьбы. Потом они повстречали конный разъезд.