По ту сторону рассвета
Шрифт:
— Клянемся, — Гили немеющими губами повторил это за двумя другими.
— Сейчас я скажу вам то, что объявлю завтра всем: я ухожу. Возвращаюсь под тень. Готовьтесь и не ослабляйте бдительности, потому что время близко. Я отправляюсь поднимать Дортонион. Если мне не удастся — это будет вашим делом. Теперь идите.
— Хозяин, — в растерянности проговорил Гили.
— Молчи. Идите, фэррим, а ты, Руско, ложись спать.
Аван и Рандир покинули землянку, а Берен спрятал потухший шар в изголовье постели.
— Дар государя Финрода, — сказал он. — Когда я уйду — береги его пуще глаза, Руско.
— Ты же сказал, что возьмешь меня с собой, мардо, — Гили было стыдно признаться себе — но он испытал облегчение когда узнал, что придется идти еще не скоро.
— Я передумал. Там, куда я пойду, ты не пройдешь со мной. Кроме того, я пойду быстро. Как эльф.
— Медленно полетишь?
— Ага.
Увидев, как Гили приуныл, Берен потрепал его по подбородку.
— Я разрешу тебе проводить себя до того места, где оставлю коня. Оно и хорошо, что Митринор не придется самой искать дорогу назад. Жаль было бы, если бы такая кобыла попалась волкам.
Гили не мог уснуть в эту ночь. Он ворочался, слушая, как за загородкой всхрапывают кони, кутался в одеяло и лишь перед рассветом задремал.
Листва уже сделалась желтой и ломкой по краям, но держалась на деревьях.
— Когда она облетит, я уйду, — сказал Берен.
— Мудрое решение, — согласился Финрод. — После этого как раз выпадет несколько теплых дней. Предгорья Криссаэгрим поросли лесом — тебе будет где укрыться. Нет лучшей постели, чем листья, недавно опавшие.
— Есть, — непонятно зачем возразил Берен. — Хороший стог сена. Но орки не мечут сено в стога…
Они сели на берегу реки. Желто-зеленые листья время от времени срывались с ясеня и плыли по воде корабликами, или семена, кружась, тревожили гладь Миндеба. На другом берегу — словно облако висело над подлеском — возвышались дубы Дориата.
— Будем дожидаться ночи? — спросил Берен.
— Нет нужды.
Как тогда, в летнюю ночь, из котомки появился Палантир.
— Что мне делать? Куда смотреть? — спросил Берен, сжимая камень в ладонях.
— В себя. В прошлое, — ладони Финрода легли сверху. — Странствуй дорогами своей памяти, растворись в ней и исчезни, не думай больше ни о чем.
…Это была радость — но радость далась ему нелегко. Какой-то частью себя он все время помнил, что переживаемое им — не более чем яркие, зримые образы предельно обостренной памяти. Больно было заново переживать встречу — уже зная о предстоящей разлуке. Словно бы раздвоившись, Берен с одной стороны следил за своими странствиями и метаниями, а с другой — блуждал заколдованными тропинками, обретал речь при обжигающе страшной мысли о том, что Лютиэн сейчас уйдет, бродил с ней по лесным полянам и бежал из дома своего заточения, чтобы признаться ей в любви. И дальше, дальше… Финрод предупредил, что скрывать ничего будет нельзя. Это условие он произнес едва ли не с большим трудом, чем Берен на него согласился. Но теперь ему было все равно. О, что это была за сладкая отрава. Какая радость, что он не додумался до этого сам и раньше — кто знает, а вдруг слабость одолела бы и он бы позволил Камню выпить всю свою жизнь…
Беседа с Келеборном, гнев короля Тингола и смыкающиеся за спиной ветки лещины над Аросом… Берен напряг все силы — и вырвался из видения. По щекам его бежал щекотный и теплый пот, рубаха промокла в подмышках.
Финрод тоже был бледен. Свои пальцы он оторвал от Палантира словно бы с усилием.
— Ложись и отдыхай, — Финрод встал. — С закатом у тебя будет песнь. Какие слова ты хочешь сказать или услышать, чтобы чары вступили в действие? Это не должны быть слова, которые можно услышать в любую минуту, но не должны быть и такие, которые нельзя сказать почти в любую минуту, чтобы не вызвать подозрений…
— Я придумал, — сказал Берен, и назвал гномскую поговорку, слышанную от Мельхара. Финрод не стал сдерживать смех.
— Хорошо, это подойдет, — он разом посуровел. — Теперь же отдыхай.
Какое-то время Берен просто валялся на сухой траве, глядя в небо и следя за колышущимися на ветру паутинками. Потом его сморило. Но вечерний холодок еще не успел прокрасться под плащ, как Финрод разбудил его. Над плечом эльфа горели две ранних звезды — словно пристроилась незримая ясноглазая птица.
— Просыпайся, Берен. Пора.
Горец вскочил и встряхнулся.
— Будешь ли ты тоже погружать меня в чародейский сон, как это делала Тинувиэль?
Финрод улыбнулся.
— Песнь сложена и пропета, Берен. Ты просто забыл — потому что должен был забыть.
— Обидно, король. Твоей лучшей песни так никто и не услышит…
— И хорошо, — отрезал Финрод. — Ее не должно было слышать никому. Ее и петь-то не стоило…
— Что будет теперь? — спросил Берен. — Если боги сохранят от плена — так я и буду с этим ходить до конца жизни?
— Есть слово-замок и слово-ключ, — сказал Финрод. — Замок в твоей власти, а вот ключ ты должен доверить еще кому-то, кроме меня. Ты можешь сказать его даже многим, не объясняя его смысла, — эльф назвал слова ключа.
— Заклятие снять будет легко: ты должен сказать замок, а потом кто-то скажет ключ. И ты свободен. Если я не ошибся, ты будешь помнить эту песнь как песнь.
— А под заклятьем?
— Если бы я мог знать это твердо… Я все сделал для того, чтобы под заклятьем ты помнил песнь как нечто, поистине происходившее с тобой. А так оно будет или нет — боюсь, что не узнаю, прежде чем все кончится.
Они обо многом переговорили, пока ночь не сгустилась — последняя теплая ночь этого года.
«Ничего не бойтесь, потому что Валар с нами, пока мы правы», — слова эти все еще звучали у Гили в сердце, хотя Берен сказал их утром, а теперь день переломился на вечер.
…Листья опали в одну ночь, словно сговорившись: утром Руско вышел из коша, глядь — а на земле их больше, чем на деревьях. Золотой их цвет был таким живым и свежим, что не верилось в их скорое умирание.