По ту сторону рассвета
Шрифт:
Он попытался вспомнить лицо матери, каким оно было тогда, в дни его детства…
Не вспоминалось.
Вместо него приходило на память другое лицо — той девушки, что танцевала в столпе света и пела… Память возвращала ее голос, и прекраснее этого голоса не было в мире ничего… Он вывел Берена из темноты к свету. Он дал жизнь.
Берен придумал ей имя: Тинувиэль. Его народ говорил на смеси талиска и синдарина, и сам он носил вполне понятное эльфу имя. Тинувиэль означало «дитя сумерек», так эльфы называют соловья. Маленькую серую пташку, что поет ночью под синим небом. Тинувиэль, Соловушка…
Он был уверен, что именно Соловушка принесла лембас. Возможно, как раз по ее просьбе Берена еще не задержали часовые Дориата.
Сейчас, напившись и насытившись, думая о ней, Берен почувствовал, как смраден и грязен. Следовало, раз уж стоит такой теплый день, прополоскать где-то свои тряпки, да и самому вымыться.
Оскорблять родник стиркой ветхих обмоток не годилось. Он встал и поковылял вниз по течению ручья. Ноги болели невыносимо. Сапоги, запросившие пощады еще в Эред Горгор, скончались в пустыне, не выдержав мучений — и то, что от них осталось, почти никак не защищало ступни от камней и колючек. Впрочем, здесь этой пакости не было. Мягкая густая трава ласкала кожу, земля была еще прохладной, и казалось, что раны и трещины заживают на ходу. В двух сотнях шагов была мелкая, быстрая, с песчаным плотным дном речонка, в которую впадал ручей. Упавшее дерево перегородило ее в одном месте, образовав заводь по колено глубиной.
Вода была на удивление теплая.
Берен разделся и лег в воду — головой на берегу, ногами на другом. Немного отдохнув, вымылся с песком, кое-как выстирал одежду и разложил ее на берегу. Не заметил, как уснул — блаженство и покой одолели осторожность. Очнулся, когда солнце опустилось за верхушки деревьев и воздух ощутимо похолодал. Снова искупался, проверил одежду — еще влажная — достал нож и точильный камень, опять сел ногами в воде и принялся за работу. Ему нужна была очень хорошая заточка: он собирался побриться, чтобы проложить между собой и тем зверем, что напугал ночную танцовщицу, как можно большее расстояние.
Человек был опасен.
Сейчас он так ослаб, что Даэрон справился бы с ним шутя. Любая женщина справилась бы с ним. Он шатался под тяжестью своего меча и своего тощего мешка, а чтобы облегчиться, ему пришлось прислониться к дереву. Забравшись в речку, он почти сразу же снова потерял сознание, и Даэрон испугался — не пришлось бы его оттуда вынимать, пока он не захлебнулся. Обошлось. Смертный благополучно выбрался на берег — и снова заснул. Его можно было брать голыми руками — и тем не менее он был опасен.
Даэрон, менестрель, привыкший подчинять себе слова, сейчас не мог найти слов, чтобы объяснить эту опасность. Она была смутным чувством, но сильным и неотвязным. Убедившись, что смертный спит, Даэрон подобрался поближе и рассмотрел его меч и нож. Меч был работы golodhrim, а от golodhrimДаэрон никогда не ждал ничего хорошего. На перекрестье гарды и клинка был знак Дома Арфина и маленький личный значок: острый язычок пламени.
Аэгнор. Этот меч выковал сам Аэгнор, сын Арфина, брат Финрода Фелагунда. Человек, носящий такой меч, едва ли был простым воином. Четырем братьям-арфингам служило человеческое племя, называвшееся Народом Беора, Народом Вассала. Значит, если человек, распростертый на траве — не везучий мародер, то он — беоринг.
Нож был человеческой ковки — такой, какие носят люди народа Беора, недавно бежавшие из-за Эред Горгор и поселившиеся в Химладе: длинный, односторонней заточки, с легкой деревянной рукоятью. Нож подтверждал первоначальную догадку: перед Даэроном лежал беоринг, причем не простой, а знатный. Все говорило за это — оружие, остатки одежды, внешность человека: высокий, как эльф, темноволосый, резкие, крупные, но тонкие черты лица… Вылитый golda, если бы не борода. Даэрон разглядел еще кое-что: шрамы, нанесенные железом в бою и шрамы на запястьях. Человек воевал и попадал в плен. Удача изменяла ему, но, как видно, не покидала его совсем, раз уж ему повезло живым выбраться сюда. И еще одно: длинный шрам, начинавшийся на плече и тянувшийся через всю грудь почти до правого соска — эта рана была в свое время зашита, и зашита рукой эльфа.
«Зачем тебя принесло сюда?» — в сердцах подумал Даэрон. — «Что бы тебе выйти к своим, в Химлад? И как ты сумел миновать Завесу?»
Веки человека дрогнули — и Даэрон отступил в заросли. Человек сжал кулаки, задышал часто и хрипло, резко перевернулся на бок — и проснулся.
Какое-то мгновение он был еще там, внутри своего сна — и едва ли это был хороший сон: на лбу смертного выступила испарина. Но он тут же опамятовался, тряхнул головой, умылся, пощупал одежду и принялся точить нож. Похоже, он ничего не заподозрил.
Он точил нож и брился, а Даэрон внимательно рассматривал тряпку, в которую был завернут точильный брусок. Последнее, что окончательно говорило в пользу его догадки — эта тряпка, бывшая когда-то родовым плащом, сотканным в три цвета. Тряпка была грязной, но не настолько, чтобы нельзя было различить цветов и узора: черный, синий и белый; косая клетка.
Сбрив бороду, красивей смертный не стал: лицо и так облезало клочьями, а после бритья из-под счищенного ножом слоя мертвой кожи показалась молодая, розовая — и человек сделался похож лицом на молодой клубень земляного хлеба. Он отправился в лес — за хворостом. Каждую большую ветку он тащил отдельно и отдыхал подолгу. Даэрон запахнулся в плащ, надвинув капюшон почти до подбородка и склонив голову — смертный прошел мимо и не заметил его. Не заметил он и Дионвэ из пограничной стражи.
— Это он и есть? — тихо спросил лучник, склонившись к самому уху Даэрона. — Как он сюда попал?
Даэрон развел руками.
— Что мы будем с ним делать? — спросил Дионвэ.
— Это дело должен решить король. А пока мы должны удерживать его здесь. — Даэрон говорил тихо, но не особенно скрываясь: смертный ломился через лес как конный goldaи вряд ли слышал что-нибудь вокруг себя. — Королевна уже сделала кое-что, я не знаю, когда он это обнаружит.
— Как он прошел Завесу?
— Это я и хочу выяснить.
— Почему не сейчас?
— Пусть он отдохнет — так хочет Лютиэн. Тебе бы понравилось, если бы тебя допрашивали голодным и полумертвым?
— Не так уж трудно было бы его накормить. Почему бы не взять его под стражу и не доставить в Менегрот?
— Лютиэн боится, что он тяжело перенесет задержание и плен. И я склонен с ней согласиться. Он… еще немного не в себе. Вскидывается на каждый шорох и мечется во сне. Здесь ему будет лучше.