По ту сторону решетки
Шрифт:
— Играла ею в бейсбол.
— Правда? А повреждения на ней говорят о другом. Как и отсутствие мяча.
— Мяч потерялся, — со скучающим видом пожала плечами я. — А повреждения, кто знает, откуда они взялись? Я забыла об обстоятельствах.
Прокопьев с демонстративной задумчивостью постучал пальцами по столу:
— Может тогда, когда вы нанесли ею удар по голове Резникова?
— Нанесла, а потом сама себя похитила, оставив биту в машине? — усмехнулась я.
— Не нужно отвечать вопросом на вопрос и устраивать клоунаду. Как вы вообще нашли этот дом? Как продумали свою месть?
Мне со своей стороны клоунадой казался каждый вопрос Прокопьева.
— Никому я не мстила. Я отвечу в последний раз: меня похитили и держали взаперти в доме на Лазурной. Планировали давить с помощью меня на Лазарева, а потом убить. Мне удалось сбежать, но каким образом загорелся дом — понятия не имею. Иных показаний я давать не намерена и на ваши вопросы отвечать отказываюсь.
— Желаете воспользоваться правом, предусмотренным статьей пятьдесят первой Конституции?
— Нет. Пятьдесят первая предусматривает право не свидетельствовать против себя или своих близких, а я просто не желаю разговаривать конкретно с вами.
И действительно, я вдруг отчетливо поняла, что от этих допросов не будет толку. Особенно до тех пор, пока я не определюсь с позицией защиты. А потому и от сомнительного удовольствия общаться с Прокопьевым вполне могу отказаться.
— Дежурный, — громко крикнула я, зная, что через дверь и решетку меня услышат в дежурной части изолятора. — Мы закончили.
Обычно об этом сообщал следователь или адвокат, но и держать подозреваемых в следственной комнате без их на то желания тоже было нельзя. Явившийся для моего сопровождения в камеру сотрудник недоуменно посмотрел на Прокопьева, прожигавшего меня недовольным взглядом.
— Мы закончили, — повторила я с нажимом. — Проводите меня в камеру, пожалуйста.
— Ты об этом пожалеешь, — процедил следователь, с мрачным видом наблюдая за тем, как открывается клетка и меня заковывают в наручники. — Это здесь ты такая смелая и дерзкая, а когда тебя этапируют в СИЗО (прим. Следственный изолятор) станешь гораздо покладистей, тогда и поговорим.
Не стала отвечать, понимая, что это он так сам себя успокаивает и надеясь, что, хотя бы к моменту предъявления обвинения сумею определиться с тактикой и стратегией своих действий. Что смогу побороть растерянность и смятение. Что действительно стану «смелой и дерзкой», перестав быть испуганной и тревожной.
После этого меня вывели во внутренний двор на короткую прогулку, а к моменту моего возвращения в камеру, Самохина уже лежала на своей кровати, отвернувшись к стене и, судя по подрагивающим плечам и всхлипам, не спала.
Я без слов поняла, что ее мечты о скором освобождении тоже не сбылись и вселенная осталась чуждой ко всем отправленным туда проекциям. Успокаивать сокамерницу не было ни сил, ни желания, и я тоже лежала, тупо уставившись в побеленный потолок.
Думала о маме. О том, как она, наверное, переживает и волнуется. И даже будь у меня возможность поговорить с ней, я вряд ли бы ей воспользовалась. Я не сумела бы ни успокоить ее, ни объяснить произошедшее, только зазря разбередила бы душу и себе, и ей.
Думала об Аллочке, с которой так и не успела поговорить. Не узнала
Знала, что заключенные разными способами передают друг другу телефоны и прячут сим-карты, чтобы умудряться держать связь с внешним миром, но я не была уверена, что трехминутный разговор с подругой стоит того, чтобы получать взыскание за нарушение режима.
Но о Дэне я думала чаще и больше, чем об остальных. Переживала за него. Представляла себе, чем он может быть занят. Размышляла о том, сильно ли он зол на меня и сумеет ли простить, когда все закончится? Сможет ли понять, что я поступила точно так же, как поступил он сам, расставшись со мной ради желания защитить?
Собственное сознание издевалось надо мной, подсовывая болезненные мысли о том, что Славина может воспользоваться моментом уязвимости Лазарева и попытаться его вернуть. Оно рисовало картинки того, как я, когда в конце концов выберусь, узнаю о том, что они вместе и я ему уже не нужна.
Помотала головой, отгоняя мысли о том, как счастливая Анфиса, одетая в то самое свадебное платье, которое я не так давно сожгла, стоит рядом с Дэном в городском ЗАГСе и отвечает согласием на вопрос регистратора о желании выйти за Лазарева замуж. Эти почти осязаемые видения вызывали отчетливое желание лезть на стену от бессилия и злости.
Нахождение в изоляции от общества, без возможности узнать о том, что происходит в мире, без телефона и интернета оставило меня наедине с собственными размышлениями. Я крутила мысли в голове то так, то эдак, предавалась счастливым и не очень воспоминаниям, заново переживала и переосмысливала какие-то события. Тоже жила, но будто бы внутри собственной головы, абстрагировавшись от происходящего.
— Это правда, что твой адвокат — это тот самый Лазарев и ты от него отказалась? — спросила Самохина после ужина, проведенного в тягостном молчании.
К вечеру она устала предаваться унынию и к ней постепенно возвращалась привычная жизнерадостность.
— А ты откуда знаешь? — удивилась я, отодвигая от себя почти полную тарелку с безвкусным ужином.
Видимо, в отличие от меня, не имеющей никакой связи с внешним миром, любопытная Аня умудрялась откуда-то узнавать новости.
— Адвокат мой мне сегодня рассказал. Так правда, или нет?
— Правда, — не видя причин отнекиваться, отозвалась я, доставая из сумки еще пару яблок, для себя и для нее.
— Ты сумасшедшая, да?
Не стала спорить, прекрасно понимая причину подобных умозаключений:
— Наверное.
Помыла яблоко и, усевшись на кровать, прислонилась спиной к холодной стене. Ела его маленькими кусочками, прикрыв веки, растягивая удовольствие, чувствуя, как кисло-сладкий сок щиплет губы и оставляет медовое послевкусие во рту.
Прокопьев был прав в том, что вскоре, попав в СИЗО, я лишусь и этих малюсеньких островков комфорта, напоминающих о нормальной жизни. И что со мной тогда станет? В кого я превращусь в итоге? Убьет это меня или сделает сильнее? И сумею ли я когда-нибудь потом стать прежней?