По ту сторону тысячелетия
Шрифт:
Когда Деа уже перестала ждать ответа, Готен вдруг сказал:
— Я хотел служить церкви, еще будучи малым ребенком. Это была моя мечта: нести людям Слово Божье, помогать им победить грехи… быть добрыми и милосердными. Но после того… — он опять помедлил, — после того, что случилось с твоей матерью, церковь больше не хотела принимать меня. Во всяком случае, не так, как я об этом мечтал. Мне предложили служить ей иным способом. Не проповедь вменялась мне теперь в обязанность, но суд и расправа. Я не имел права оказывать милость и снисхождение, наоборот — моим долгом стало
— Но ты же мог сказать «нет», — тихо возразила Деа.
Он взглянул на нее как-то странно, взглядом, пронизывающим точно острие ножа:
— Я был рожден для того, чтобы служить добру. Вот мое призвание, мое предназначение. Именно это я и делаю, день за днем, год за годом. Я служу силам небесным. Но по-своему.
Деа не поняла, что он хотел этим сказать. Силам небесным? Для нее оставалось загадкой, что же так крепко привязывало его к церкви. В конце концов она решила, что сейчас разумнее воздержаться от дальнейших расспросов. Девочка не хотела раздражать Готена.
Кроме того, было много других вещей, которые волновали ее.
Готен — ее отец! Одного этого хватало, чтобы вывести Деа из равновесия. Все мысли, все впечатления лихорадочно кружились в голове.
— Твоя кормилица хорошо о тебе заботилась? — спросил Готен после паузы.
Деа немного подумала.
— Мама была… я хочу сказать, она всегда была рядом. Да, пожалуй, она по-настоящему заботилась обо мне. Но я никогда не чувствовала, что она меня любит. — Девочка помедлила. — Ужасно, что я так говорю?
— Что ты вообще знаешь о любви, в твоем-то возрасте?
— А ты? — возразила она резко. — Твоя любовь уже много лет мертва. Да можешь ли ты еще вспомнить, как это бывает, когда кого-то любишь?
Лицо Готена застыло, подобно маске, и Деа поняла, что зашла слишком далеко. Но она была горда, чтобы просить прощения. Почему он вообразил, что с ней можно обходиться, как с глупым ребенком?
Однако, когда охотник за ведьмами снова заговорил, в его голосе не слышалось ни осуждения, ни угрозы. Он звучал гораздо спокойнее, чем прежде, и, пожалуй, чуть печально.
— Твоя кормилица вернула тебя мне. Так решила судьба. Я всегда знал, что однажды это случится.
«Рад ли ты этому?» — едва не вырвалось у Деа, но она удержалась от вопроса.
— Я хотел бы, чтобы ты осталась со мной, — продолжал Готен. — Столько, сколько сама захочешь. Я не принуждаю тебя. Ты сама должна решить.
Она мысленно вернулась в Гибельштайн, подумала о его жителях, всегда сторонившихся ее. Подумала и о своей матери… о своей кормилице. Тосковала ли та по Деа? Сожалела ли о случившемся? «Да, — с грустью подумала Деа, — она будет печалиться». Но, возможно, ее приемная мать считает, что для девочки все обернулось к лучшему. Теперь она — дочь могущественного человека. Человека, внушающего страх.
Сама Деа больше не боялась Готена, хотя ей и было по-прежнему жутковато. Он что-то
Готен поглядывал на дочь со стороны, изучая ее черты:
— Ты не похожа на свою мать.
— Зато очень похожа на своего отца, — возразила она с холодком. — Я сразу это заметила, увидев твое лицо.
— Хочешь остаться у меня? Быть моей ученицей?
— Чему же я смогу научиться? Как сжигать людей?
— Ты остра на язык.
— Поэтому меня никто не выносит.
— Мне нравится, когда кто-то говорит то, что думает.
— Вот как? Почему же тогда ты наказываешь тех, кто открыто осуждает церковь?
Даже длинная ряса не могла скрыть дрожи, пробежавшей по телу Готена. Неужели она коснулась открытой раны? Еще одной?
— Я не наказываю никого, кто свободно высказывает свои воззрения.
— А я слышала нечто совсем другое, — выпалила Деа. — Церковные суды без разбора судят людей, на которых им показывают другие. И при этом без всякой справедливости. Невиновным признается тот, кто выдерживает «испытание Бога» и может невредимым пройти через пламя. Если хочешь знать мое мнение, это и есть бесовщина!
— Многие суды действуют именно так, — подтвердил Готен. — Почти все, но…
— Но ты, конечно, не таков, — дерзко перебила она.
— Да.
— И как же это понимать?
— Я служу не церкви. Я служу силам добра. В этом и есть большое различие. Не Папа отдает мне приказания, а моя собственная совесть, мое понимание добра и зла.
— Но ты же охотник за ведьмами на службе у церкви!
— Это только видимость.
— Но ведь это…
— Что? — Он улыбнулся под покровом своего капюшона. — Ты хочешь мне сказать, что тебя это пугает? Ах, Деа… Будь я и правда таким, каким ты меня считаешь, то в первую очередь уже давным-давно приговорил бы твою кормилицу. Мне известно, что она не христианка. Она служит древним богам лесов и вод. В глазах некоторых она — ведьма. Тем не менее я никогда не трону и волоса на ее голове. — Он помолчал немного, затем добавил: — Вместо этого я наказал жирного торговца.
— Но ты наказываешь, потому что ты считаешь это правильным! — вырвалось у взволнованной Деа. — За кого же ты себя принимаешь? За Бога?
— Нет, Деа. Не за Бога. Бог тут вообще ни при чем. Есть только люди, которые прикрываются его именем.
Она ошеломленно уставилась на него:
— Ты же проповедник! Как ты можешь говорить, что Бога нет?
— Потому что я уже давно утратил веру. — На его губах появилась слабая улыбка. — Я предупреждал тебя: я люблю, когда кто-то говорит то, что думает.
— И все-таки, как ты один можешь решать, кто добрый, а кто злой?
— Разве Оттвальд, по-твоему, не был негодяем? Он хотел полюбоваться, как все вы будете погибать за воротами церкви, сам находясь при этом в полной безопасности!
— Никто бы не погиб, — тихо возразила она. — Наш священник говорит, что конца света не будет.
— Конечно, не будет. Но Оттвальд-то был убежден в противном. Речь идет именно об этом. Он хотел оставить вас умирать. И ты станешь утверждать, что он не был злым человеком?