По законам Преисподней
Шрифт:
А я и забыл, как быстро наступает отходняк после чимаранга.
И как это страшно.
Нет, больше никогда, никогда.
Я выпрямился.
Громовой врезал мне в челюсть, но я даже не почувствовал. Не потому, что я такой уж герой, – просто от чимаранга меня скрутило узлом, и никакая новая боль уже не смогла бы меня достать.
Когда все плохо, а ты почему-то еще не умер, – рано или поздно, ты доползешь до черты, за которой страдания потеряют смысл.
И каждый новый удар будет только тебе на пользу.
Я
Так всегда бывает.
Громобой ударил меня кулаком по шее. Я тяжело рухнул на четвереньки. Изо рта снова полилась кровь. Интересно, сколько там ее еще осталось во мне?
Чародей врезал мне сапогом в живот.
Я охнул, меня подбросило и перевернуло на спину.
Кажется, два ребра сломаны. Или три. Но кто считает?
Мои пальцы вдруг ощутили что-то холодное и шершавое. Это оказалась лапа мантиспы, с острым лезвием на конце. Идеально. Нет, я выбрал бы другую, когда бы был, как ты, поэт, – ту, что с большой тяжелой клешней. Но и эта сойдет.
Я отломал ее, – откуда только силы взялись? Может, по моим жилам все еще бродили пары чимаранга, или боль заставила позабыть, что даже у темных эльфов есть свой предел.
К слову, я давно его пересек.
Громобой стоял в нескольких футах от меня, и в его правой руке полыхал орб раскаленной лавы.
– Ты останешься здесь, вместе со мной, эльф, – сказал чародей.
Я поднялся на ноги.
Удар.
Он не успел увернуться, и даже не понял, откуда у меня оружие.
Лезвие глубоко вошло в тело мага.
Конечно, это не убило хобгоблина, – он был уже мертв, и останется мертвым вечность, превратившись в стражника Подземелья. Таково было желание его брата, покойного Харубея, – тот хотел, чтобы дэвы мучились даже после смерти.
А кто не желает этого своим врагам?
Ладонь Громобоя дернулась, и огненный шар медленно стек по его руке, сжигая ее дотла. Остались только обугленные кости, но почти сразу же рассыпались и они.
Я побежал.
Бежал, что есть сил, толкая Громобоя вперед.
Конечно, чародей мог легко разломать мое копье-самоделку. И он это сделал. Хобгоблин взмахнул рукой, – той, что еще осталась, – и лапа мантиспы разлетелась в щепки.
У меня в руках остался только куцый обрубок.
– Ты опоздал, – сказал я.
Громобой покачнулся, и понял, что стоит у края скалы.
Я наотмашь ударил его по лицу, обломком копья.
Волшебник взмахнул рукой, и полетел в пропасть.
Огненная волна накрыла его, и я услышал сдавленный крик. Страж Подземелья понял, что ему придется умереть еще раз.
Время!
То, что мы тратим так безрассудно, и чего нам никогда не вернуть.
Алый рассвет поднимался за плечами Бубновой дамы.
Еще чуть-чуть, – и проклятие Харубея вырвется на свободу.
Я подбежал к другому краю скалы, и заглянул вниз. Черные глаза игуан смотрели на меня из ущелья.
Увидев меня, твари заволновались; они пытались взобраться вверх по скале, их тонкие усы вздрагивали, а из распахнутых ртов тянулись тонкие языки, с жалами на конце.
Целоваться с ними сразу же расхотелось.
А где же моя гондола?
Как я и думал, – никто не стал меня ждать. Тяжелые корзины, покачиваясь, вязко ползли под сводами пещеры. Они двигались медленно, болезненными рывками, – но за то время, пока я развлекался с хобгоблином, успели отплыть уже далеко.
Слишком далеко.
Но это не страшно.
Веревка с крюком снова лежала у меня в рукаве, смотанная и готовая к броску. Она скручивается сама, надо только слегка повести локтем.
Огненный смотрел на меня, вцепившись в края корзины.
Ему не терпелось увидеть, как я пойду на обед двухглавым.
Теперь у меня появился выбор. Гондола рыжего была ко мне ближе всех. Я мог забросить мифриловый крюк туда, – и знал, что не промахнусь. Вот только хобгоблин сразу отцепит «кошку».
Или не сразу.
Сначала подождет, пока я зависну над ущельем двухглавых.
Значит, выберем другую гондолу…
Пары чиаранга уже почти вышли из моей крови. Он быстро действует, сразу же карает за это, – и уходит, не оставив ничего, кроме головной боли, и вкуса меди во рту. Значит, я снова в форме, и готов бросить «кошку».
Я размахнулся.
За краткий миг до того, как крюк вырвался из моей руки, – я понял, что промахнусь. Сперва ты живешь одними победами; потом узнаешь смирение поражений. Ты боишься их, и ненавидишь себя за то, что перестал быть юным, всезнающим и всесильным.
Все мы боги, – пока не поймем обратное.
И наступит день, когда ты научишься любить поражения.
На самом деле, они – все, что у нас есть; победа – лишь краткий миг, а унижение останется с тобой навсегда. И с каждым годом его будет все больше.
Эта мудрость приходит ко всем, рано или поздно.
Сжирает нас, словно самарнийский тарантул, – тянет длинную руку к дню нашей смерти, и тащит его, тащит все ближе к нам.
А потом однажды ты понимаешь, что поражения, – это маленькие кирпичи, из которых, если много работать, и сложится настоящая победа.
Или не сложится.
Мифриловый крюк ударился о край гондолы, бессильно скользнул по нему, – словно ладонь умирающего, – и рухнул в ущелье.
Одна из игуан сразу же заглотнула его; другие набросились, пытаясь отнять добычу. Они шипели, били шипастыми ядовитыми хвостами, и заживо отхватывали от нее кусок за куском, пока не сожрали всю.