По зову сердца

Алексеев Николай Иванович

– Гут, – заключил фельдшер, и оторвав Дусю от Калистратовны, толкнул ее в сторону дома, прямо в растопыренные руки санитара. Ваню фельдшер смотреть не стал, а повернул его лицом к проходу, куда тянулись «немощные», толкнул и крикнул другому санитару:

– Выпроводи мальца, слепой!

На какое-то мгновение потеряв сестру, Ваня, ища ее, испуганно протянул руки:

– Дуся! Где ты? Дай руку.

Но и Дуся, еще до его вскрика, вырвалась из клещей белохалатника и вмиг оказалась около брата. Туда же бросилась и Калистратовна.

– Изверги!

Что же вы делаете-то с сиротами? Сжальтесь, лиходеи! – и она, распластав руки, прикрыла собою ребят, но тут же рухнула наземь от удара полицая.

– Тетя Валя, милая… – Дуся и Ваня, упав на ее грудь, заплакали навзрыд.

Санитар с большим усилием оторвал Дусю от этой, ставшей ей и брату второй матерью, женщины и с еще большим трудом отнес ее, бьющую его руками и ногами и душераздирающе кричавшую, в дом.

Следом за ней рванулся и Ваня. Ничего впереди себя не видя, он налетел на изгородь, ухватился за ее жерди и, отбиваясь ногами от наседавшего на него полицая, задыхаясь, кричал:

– Отпустите сестру! Отпустите! Тетя Валя! Где ты? Родненькая! Дусю взяли, заступись!

Этот, хватающий за душу, крик Вани даже заставил вздрогнуть сердце самого главного здесь врача.

– Девочка, не надо плакать. У нас хорошо. Кушать много, гулять много, всего много, – по-русски, с акцентом утешал, опустившись перед ней на корточки, доктор. Он даже пробовал отвлечь ее внимание блестящим с цепочкой предметом, но Дуся, рыдая с той же силой, просила:

– Там братик, Ваня. Миленький дядя доктор, спасите – его. Он слепой и без меня погибнет. Спасите!..

– Хорошо, хорошо, только не надо так громко плакать, – и доктор распорядился привести мальчика, которого осмотрел сам, и, хлопнув его по спине, сказал по-немецки своему коллеге: – Мальчик ничего, крепыш. Нам подходит. А что слепой, это не помеха, – и хладнокровно закончил: – Все равно у них один и тот же конец. – Затем, взяв Ваню за плечо, провел к Дусе: – Вот и братец твой.

Девочка бросилась к брату и, прижавшись к нему, все еще всхлипывая, обратилась к доктору:

– Мы будем вместе?

– Вместе, вместе, – доктор даже улыбнулся.

– Милый дядя доктор! – Дуся бросилась к нему и, не дотянувшись до его лица, стала целовать руки: – Спасибо. Спасибо, милый дядя доктор. Ваня! Что же ты стоишь? Целуй дядю доктора.

Ваня, чувствуя, что их ждет впереди, не тронулся с места, и в его голове возникло то, чем всегда отбивалась от карателей Валентина Калистратовна, и тут он своей просьбой ошарашил весь медицинский персонал:

– Господин доктор, там, на улице, наша мать, Валентина Калистратовна, она слабая, еще не переболела тифом, отпустите нас к ней.

«Тиф» сразу отшатнул доктора от Вани, и он металлическим голосом заговорил по-немецки:

– Вышвырнуть их обоих к матери и там предупредить шефа охраны. Вы, – обратился он к санитару,

принесшего Дусю, – сейчас же смените халат и тщательно вымойте руки.

Увидев ребят, Калистратовна поднялась с земли и бросилась навстречу.

– Ви, – санитар тыкал пальцем в ее грудь, – ист мутер?

– Да, да, господин фельдшер, – я, я их мать. – И Калистратовна, еле сдерживая слезы радости, обхватила ребят.

– Ком! – санитар толкнул их. – Шнель, шнель! – и повел к охраннику, наводившему в толпе порядок.

– Это заразные. Так что, – перекрестил он воздух, – их в карантин!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Лесник вернулся из Смоленска сам не свой – угрюмый и молчаливый. В дом не вошел, а скорее – вбежал. За ним так же торопливо последовали партизаны.

– Савва, что-нибудь плохое? – испуганно смотрела ему в глаза застывшая посреди горницы жена.

Вместо ответа лесник предложил всем сесть, а сам, зайдя за стол, опустился на скамью.

– Кругом шуруют каратели. Медлить нельзя. Иначе вы попадете в их лапы.

– Что с вами делать? – Савва смотрел на Гребенюка и Юру. – Ума не приложу. Направить вас к дружку, леснику в Боровое?

– Что ты, что ты? – перебила его жена. – Юрочка ж не выдержит.

– Агриппина, не мешай! – прикрикнул на нее лесник. – Я сам понимаю, что не след, но и здесь оставаться им тоже нельзя. Нагрянут, увидят его рваный бок и – в душегубку…

– Боже мой, боже, на своей земле и такое страдание, – запричитала Агриппина, гладя Юру по голове. – За что ж, господи?..

– Агриппина! Брось ныть! И без тебя тошно, – прикрикнул на нее Савва. – Лучше собирай на стол и корми людей. А ты, Рыжик, оденься и иди на крылечко, посиди, а мы тут с Фомичом покумекаем, куда и как.

– Почему на крылечко? Ведь решаете-то обо мне? – И Юра, высвободившись от Агриппины, сел рядом с Гребенюком. – Ну что замолкли? Тетя Агриппина, садитесь, – Юра подвинулся ближе к Фомичу, освободив ей конец скамейки.

– Юра! Ты в уме? – вскипел Гребенюк. – Сейчас же марш на двор! – и протянул было руку, чтобы выпроводить его из-за стола, но тут вмешалась Агриппина. Она полюбила Юру, так как в нем было много схожего с ее сыном, который с самого начала войны застрял у ее сестры под Ленинградом.

– Иван Фомич, так не надо. Он правильно сделал, – и она опустилась на скамью. – Ведь я тоже волнуюсь, как и вы, и я тоже могу что-то умное сказать.

– Агриппина, займись своим делом, – осадил ее Савва. Но она, переживая за Юру, не унималась:

– А почему бы не отправить Юру к братану?

– К Сидору? – удивился Савва, даже подскочил. – Да он за понюшку табаку их продаст.

– Савва! Брось зря человека порочить, – прикрикнула Агриппина на мужа. – Не посмеет. Спас же он в прошлом году нашего летчика и даже в лечении помог.