По зову сердца
Шрифт:
– Он что, доктор? – спросил ее Иван Фомич.
– Какой доктор? – махнув рукой, хохотнул Савва. – При тамошней больнице главный мусорщик и ассенизатор.
– Ассенизатор, – возмутилась Агриппина. – Да этот ассенизатор там всякие лекарства достает и лекарствами теми и бинтами партизан снабжает. Ты вот с рецептом по всему Смоленску возился, а мази для Юрочки так и не достал. А он наверняка достанет.
– Достанет? – Савва сделал такую физиономию, что без слов стало понятно, какой человек Сидор. – Это такой хапуга, что за глоток воды готов что-нибудь о тебя содрать. Кому горе, а ему лафа! Хутор себе неизвестно за какие заслуги у бургомистра оттяпал. Может быть, ему бесплатно сортир чистит?
– Савва! – оборвала его Агриппина. – Как тебе не стыдно? Не слушайте его, Иван Фомич. Все это напраслина. Правда, он жадный, и мы его не любим. Но он наш человек и вас не предаст. А его жена, Катерина, душа-женщина. Да она для Юрочки, как и я, ничего не пожалеет. Так что решайте и смело везите его к братану. Если надо, я сама вас повезу. Ну, что ты смотришь на меня такими глазами? – Агриппина зыкнула на мужа. – Сам говорил, что «рваный бок», а к тому ж страх как гноится. Так какое же может быть другое рассуждение? Собирайтесь, и поехали!
Наскоро поев, ушли партизаны.
Немного погодя, собрались и поехали к Сидору. На первой подводе – Савва с женой, на второй, которую тянула Сонька, – Гребенюк с Юрой.
Только они выехали из леса, как на них налетели каратели. И тут Савве ничто не помогло – ни аусвайс, ни охранная грамота. Старший группы и смотреть документов не стал, монотонно ответив по-немецки:
– Мы, солдаты, выполняем приказ. Поезжайте! Там разберутся. – Посадил на каждую подводу по сопровождающему солдату и направил всех на пункт сбора.
Туда они добрались к вечеру. Это был содом. Еще издали слышны были выстрелы, ругань и вопли. Все это наводило уныние и страх на путников. Лишь сопровождающие пребывали в безмятежности. Сидевший рядом с Саввой с умиленной улыбкой смотрел на спускавшееся к лесу румяное солнце, а другой, что рядом с Гребенюком, наигрывал на губной гармошке веселые песенки. Юра еле-еле сдерживал себя, чтобы не сунуть чем-нибудь в нос этому белобрысому музыканту.
Миновав пост у главного въезда, они по аллее въехали на громаднейший, огороженный изгородью, скотный двор. Там, в углу, охранники нашли свободное место и туда завели подводы. Один из них, погрозив пальцем Гребенюку и женщине, приказал: «Зтой тут!» – и пошагал с лесником в направлении хлевов, где кишмя кишел народ и откуда несся шум и гам на всю округу.
Не успели еще сгуститься сумерки, как из дома вышел Савва, да не вышел, а скорее вывалился и, пятясь задом, тужился вырваться из цепких лап охранников и отчаянно кричал: «Отдайте бумаги! Отдайте, они настоящие! Их сам господин бургомистр подписал!..»
Юра, Агриппина и Гребенюк бросились туда, но из-за подвод выскочили солдаты и, щелкая автоматами, остановили их. А от дома неслось все звонче и звонче: «Изверги, пустите! Пустите к начальству, сволочи! Пустите!» На этом голос Саввы оборвался, и на глазах всего народа он рухнул почти у самого входа в дом.
Тут уж ничего не могло удержать ни Агриппину, ни Юру, ни Гребенюка. Они рванулись туда. Но никто из них до Саввы не добежал. Каждый был схвачен, уведен, вернее, сволочен в прогон и сунут в лапы охранников, загонявших на ночь людей в большущие коровники.
Юра, цепко держа Агриппину, которую вел Гребенюк, понемногу пробивался вперед по коровнику сквозь гудевшую плачем, стоном и проклятиями толпу, стремясь таким образом пробраться куда-нибудь к стене и там поудобнее, в сторонке, устроиться.
Никто в эту ночь не спал, ожидая страшной участи. Некоторые, в том числе Юра, пытались каким-нибудь способом выбраться отсюда, но все это кончалось трагически. На подозрительный звук внезапно распахивалась в воротах калитка, вваливались каратели и, шаря мощными лучами электрофонарей, находили виновника, выволакивали его за ворота, и он уже больше в коровник не возвращался. И если бы Иван Фомич не успел отбросить доску, которую Юра приспособил, чтобы добраться до окна, то, наверное, они все трое тоже лежали бы мертвыми в овраге.
– Если ты еще раз отползешь, – Гребенюк тряс за грудки Юру, – то я тебя сам раньше их порешу. Должен понимать, негодяй, какое у нее горе, стало быть, ее надыть беречь. А из-за тебя, дурак, и она враз погибнет.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
На другой день отправили больше половины: отобранных в Германию – железной дорогой в карантины, заподозренных – автомашинами в тюрьму, работоспособных – этапом в Талашенский лагерь на торфоразработки, детей, предназначенных для донорства, – автобусами в ближайшие госпитали на обследование, а остальных оставили в коровниках, ожидая особого распоряжения, которое поступило только на третий день и только на первую тысячу.
Эта тысяча обреченных уходила с воплями и стенаниями, приводя в трепет ожидавших такой же участи.
– Товарищи! Прощайте! – донеслось со двора. Многие ринулись к воротам, а с ними и Юра, чтобы там, хотя бы в щель, увидеть то, что не сегодня, так завтра придется испытать и им самим.
– Куда? Стой! – И Гребенюк всем телом навалился на Юру.
– Дедушка, чу! Слышишь?
Там, за глухими воротами, зазвучал хриплый мужской голос: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!..»
Словно собачий лай, раздались по-немецки выкрики:
«Прекратить! Оставить! Будем стрелять!..»
Запел и Юра.
– Ты что? С ума сошел? – Фомич зажал ему рот, хотя в душе сам вторил эти дорогие ему слова.
Лай карателей не заглушил этот гимн прощавшихся с жизнью людей. И этот одинокий хриплый голос еще звонче подхватили женские и мужские голоса:
Кипит наш разум возмущенныйи в смертный бой вести готов…– Дедушка, пусти, – рвался к воротам Юра. Но там, за ними, затрещали выстрелы, и пение захлебнулось.