Победа Элинор
Шрифт:
«Мои любезные племянницы — Сара, Лавиния и Эллен.
Распоряжения, сделанные мною, насчет моего имущества, как движимого, так и недвижимого, может-быть, удивят вас всех трех. Но верьте мне, я вовсе не был руководим в этом случае чувством неприязни к вам: могу ли не испытывать благодарности за те попечения, которыми вы окружали мою старость?
Я полагаю, что исполнил свой долг. Как бы то ни было, в последние десять лет моей жизни я имел твердое намерение поступить таким образом. Я писал несколько раз свое завещание и уничтожал их одно за другим, хотя в главном пункте
Я также вспомнил многих из старых друзей, кто знает, может быть, они меня давно забыли или посмеются над ребячеством старика и памятью, им оставленною.
Кажется, я никого не обидел, и, надеюсь, что когда я буду лежать в могиле, вы с добрым чувством, а не с горечью помянете Вашего преданного дядю
Содержание письма ни в одном слове не противоречило смыслу завещания.
Ланцелот Дэррелль вздохнул глубоко и мать его, сидя возле него и держа его руки в своих руках, чувствовала, как их покрывал холодный пот; она могла слышать, как сильно билось его сердце. Монктон взял шляпу и вышел из комнаты. Он не хотел иметь никакого объяснения с человеком, которого считал вполне — несмотря на слова Элинор — своим счастливым соперником, лишившим его всякой возможности когда-либо приобрести любовь своей жены.
Им исключительно овладело одно чувство — то же самое, которое, двадцать лет тому назад, наполняло его душу — сильное желание бежать далеко, уйти от мук и от сомнения — словом, избавиться от ужасной среды обмана и заблуждений, оставляя за собой всякую надежду, всякую мечту и еще раз остаться одному на свете без радости, без любви, без будущего, скорее чем быть жертвою притворства вероломной женщины.
Он возвратился прямо в Толльдэль, пока толпа людей, собравшихся в Удлэндсе, разъезжалась понемногу, кто более, кто менее довольный событиями дня. Он возвратился в великолепное старинное поместье, где никогда не знал счастья. Он спросил о жене, не у Лоры ли она?
— Нет, — отвечал ему слуга, — мистрис Монктон отдыхает в своей комнате.
Этого он именно и желал. Он не хотел видеть прекрасного лица Элинор, обрамленного глянцевитыми прядями каштановых волос; он не мог надеяться устоять против влияния ее красоты. Ему хотелось видеть свою питомицу одну.
Лора выбежала из своей уборной, услышав шаги Монктона.
— Что же, — вскричала она, — завещание поддельное?
— Тише, Лора, возвратитесь в вашу комнату.
Мисс Мэсон повиновалась, и Монктон последовал за нею в маленькую, хорошенькую комнатку — настоящий новомодный будуар с мебелью из лоснящегося кленового дерева, обитою ситцем с букетами цветов и драппированного прозрачными кружевами и кисеей воздушного и грациозного, как сама молодая девушка.
— Сядьте в это кресло, мистер Монктон, — сказала Лора, подвигая ему кресло-кушетку, до того низкое, что когда Монктон в него опустился, то колени его очень неловко приблизились к его подбородку.
— Сядьте и расскажите мне все, ради самого Бога! Поддельное ли оно?
— Я не знаю, Лора, подлинное ли это завещание или нет. Решение этого вопроса очень затруднительно.
— Но, Боже мой! — воскликнула мисс Мэсон, — как вы можете быть так недобры и говорить с таким равнодушием, как будто совершенно все одно и то же, поддельное ли это духовное завещание или нет! Если нет, то Ланцелот не дурной человек, а если не дурной, то я, конечно, могу выйти за него и прелестные вещи, приготовленные к свадьбе, не будут брошены. Я имела предчувствие, что все уладится.
— Лора, — вскричал Монктон, — вы не должны говорить так легкомысленно. Вы больше не ребенок, речь идет о самом важном шаге в вашей жизни. Я не знаю, в какой мере это настоящая духовная, по которой Ланцелот Дэррелль вступает во владение Удлэндсом, конечно, я имею повод предполагать, что духовная не подделана, но не могу взять на себя решение этого вопроса. Как бы то ни было, я знаю, что он человек нехороший и с моего согласия вам никогда не быть за ним.
Молодая девушка заплакала, приговаривая сквозь слезы, что жестокосердно обращаться с нею таким образом, когда она больна и проглотила целый океан успокоительного питья, но Монктон остался непоколебим.
— Если бы вам предстояла еще целая дюжина болезней такого рода, — сказал он, — это не могло бы заставить меня отступить от принятого мною намерения, изменить моей решимости. Когда я добровольно взял на себя ответственность за вашу судьбу, Лора, я взял ее с тем, чтобы свято исполнять свой долг. Я изменил ему, я разрешил вам быть невестою человека, к которому никогда не имел полного доверия. Но еще не поздно: ошибку можно исправить. Вы никогда не будете женой Ланцелота Дэррелля.
— Почему же? Если он не подменил духовного завещания, как говорит Элинор, почему же мне нельзя за него выйти?
— Потому что он никогда вас искренне не любил, Лора. Вы сами сознаетесь, что он прежде ухаживал за Элинор. Вы полагаете же это — не так ли?
Мисс Мэсон надула губы, всхлипывала и с трудом наконец могла ответить. Монктон с нетерпением ждал ее ответа, он почти так же мало был способен разыгрывать роль ментора, как молодая девушка, которой он хотел читать наставления. Мысли его помрачнели от безумного, страстного сожаления, убийственного разочарования и оскорбленной гордости, а каждое из этих чувств, взятое отдельно, уже способно было поразить бессилием разум и превратить Соломона в совершенного безумца.
— Да, — наконец произнесла Лора, почти задыхаясь, — он без сомнения сначала просил руки Элинор, но тогда она завлекала его.
— Завлекала его? — вскричал Монктон. — Как?
Лора взглянула на него с большим смущением, прежде чем решилась ответить на его вопрос.
— О, ведь вы знаете, — сказала она после минутного молчания, — я не могу описать вам в точности, как она водила его за нос. Она ходила с ним, они разговаривали вместе, а меня исключали из разговора, что было очень жестоко с их стороны по меньшей мере будь сказано — если я не была довольно для них умна и не могла вполне постичь о чем они там толковали — Ланцелот все говорил о какой-то мета… как это называется? Вы ведь знаете, кто понял бы подобный разговор? Они могли бы говорить о вещах, которые мне понятны, как, например, о Байроне и Тенписоне. Потом она принимала такое живое участие в его работах, толковала о полутоне и рефлексе, среднем плане и ракурсе и подобных вещах, точно какой художник. Пфом она позволяла ему сидеть в чайной и курить, когда давала мне урок музыки. Желала бы я знать, кто сумел бы сыграть в такт пассажи с пятисвязными нотами, тогда как табачный дым щекотал нос, а в комнате находился неугомонный молодой человек, который то шумно переворачивал листы газеты, то носовым платком бил мух на стеклах окон. Потом он писал с нее Розалинду в своей картине. Впрочем, Боже ты мой! К чему повторять все это, она завлекала его.