Победа любой ценой. Психологическое оружие в теннисе: уроки мастера
Шрифт:
Ничего сложного. В конечном счете все сводится к внутреннему контролю, к управлению психологическим состоянием или эмоциями. Так же, как пытаетесь контролировать качество ваших ударов или работу ног, вы должны пытаться контролировать ваш гнев. И вы можете это делать при помощи простых и логических методов.
Джон Макинрой решил приостановить матч, который играл против меня на Олимпийском теннисном стадионе в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса, – он опротестовал решение судьи, которое ему не понравилось. Это потрясающий пример того, как он попытался взять под свой контроль события на корте в тот момент, когда посчитал это необходимым, и как использовал гнев в качестве оружия.
Мы играли матч в 1986
Макинрой сразу же начал рвать меня на части: 6–1 в первом сете и сразу 1–0 во втором. Я проигрывал настолько стремительно, что даже не обращал внимания на зрителей. В начале второго сета я посмотрел на своего тренера Тома Чивингтона, как бы спрашивая его: «Что делать-то?». Он не имеет права давать мне советы во время матча, однако пару раз кивнул головой в сторону Макинроя. Может быть, он просто пытался согреться, но я принял это за совет выходить к сетке. Почему бы и нет?
Я начал выходить к сетке при каждом удобном случае, подавать с выходом к сетке и на некоторых вторых подачах Макинроя контратаковать резаными ударами. От отчаяния я просто пытался расстроить игру соперника. И вы знаете, что произошло? Что-то стало получаться. Он стал ошибаться. Я почувствовал себя лучше и сделал несколько приличных ударов. Я выигрывал сет со счетом 6–4, и вдруг мы оказались в равном положении. Третий сет: счет 3–3.
Как вы сами знаете, именно здесь матч становится интересным. Ошибки стоят дорого. Награда за хорошую игру увеличивается. Мак подает на 15–30, счет в сете 3–3. Я думаю, что это «определяющее» очко, и если я выиграю его, я должен выиграть гейм. Затем надо взять свою подачу два раза – и можно спокойно отправляться домой.
Он подает, и мы начинаем долго разыгрывать очко. Наконец он играет резаным ударом слева по линии. Я мгновенно отвечаю бэкхендом тоже по линии, с той лишь разницей, что его в этом месте нет. Я сыграл на противоходе ровно настолько, чтобы он не успел к мячу, и он к нему не успевает. Мяч приземляется у линии, и судья показывает, что мяч – в площадке.
Конечно, некоторые удары по линии ложатся так близко, что можно спорить, был или не был аут. Этот мяч не задел линию и не попал в нее. Он попал в поле. Вы подумаете: «Гилберт, опять то же самое. Каждый раз, когда решение не в твою пользу, ты думаешь, что это судейская ошибка. Сперва была история с Коннорсом, теперь это уже с Макинроем». Хорошо, я не обижусь, если вы заподозрите во мне параноика. Только на этот раз я знаю, что я прав. И судья на линии это знает. И судья на вышке. И публика. Только один человек считает, что был аут, – Джон Макинрой (но я уверен, что даже он знает, что на самом деле аута не было).
Когда Макинрой слышит решение судьи, он взрывается: швыряет ракетку и падает на спину, как подстреленный; тут же вскакивает на ноги и вопит (ведь трудно орать на судью, лежа на спине). Он ведет себя так, будто это было худшее судейское решение со времен изобретения тенниса, хотя я готов дать голову на отсечение, что он знал, что аута не было.
Вот что происходило на самом деле и в чем заключалась психологическая война. Джон понимал, что матч, вероятно, будет проигран, если я возьму это важнейшее очко. Он думал совершенно так же, как и я. Если я выигрываю очко, у него на подаче будет 15–40, и у меня появятся два брейк-бола в конце матча – матча, в течение которого я не проиграл ни одной подачи с того момента, как у меня пошла игра. Он понимает, что если я сейчас возьму его подачу, то, скорее всего, выиграю матч на своих двух оставшихся подачах. Мы оба знаем, что очко, которое я только что выиграл, имеет огромное значение для динамики матча. Он видит, что я играю хорошо, и решает что-нибудь предпринять – все, что угодно, только бы остановить мой напор. И когда я говорю «все, что угодно», именно это я и имею в виду. Самое время для фирменной «атаки Мака».
Тейтум О’Нил была на трибуне в тот вечер, и, наверное, даже она была под впечатлением от артистических способностей своего мужа. Игра, бесспорно, заслуживающая Оскара в номинации «Лучшая главная роль во время теннисного матча при температуре 7 градусов по Цельсию».
Макинрой продолжает бушевать, набрасываясь на судью на линии с обвинениями в том, что он проглядел аут, принимается и за судью на вышке – Зино Фау, которого, как считает Мак, он может обработать, и просит отменить решение. Он умоляет отменить решение, требует этого. Зрители также начинают громким свистом участвовать в представлении (хотя они не до конца понимают, почему это очко так много значит для Макинроя). По крайней мере, в этот раз я уже не стою у сетки, протянув руку, как это было в случае с Коннорсом. Я сохраняю ясность ума и не собираюсь позволить вовлечь меня в эту неразбериху. И я знаю, что это решение не будет отменено.
Тем временем Макинрой каким-то образом ухитряется превратить споры по поводу очка в открытый скандал с судьей на линии, судьей на вышке и главным судьей. Десять с лишним минут мы не приступаем к розыгрышу следующего очка. Я не замечаю этого, но начинаю успокаиваться, а постепенно начинаю коченеть. После десяти минут я чувствую себя мясной тушей, повешенной на крюк в холодильнике: пот очень быстро остывает при такой температуре.
Макинрой продолжает скандал, и я теряю концентрацию, теряю сосредоточенность, энергию, так необходимую для дальнейшей игры. Гнев не составлял для меня проблемы. Я не позволил себе разгневаться (хотя, может быть, и стоило попробовать). Я превратился в зрителя, наблюдавшего за представлением одного из величайших теннисных актеров. Но Мак все-таки достал меня. Хоть он и не получил отмены решения, но добился того, чего хотел.
Фау распоряжается продолжать игру. Время уже четверть одиннадцатого вечера, и народ начинает расходиться, может быть, потому, что разносчики прекратили продажу пива. Я направляюсь к задней линии – замерзший, расстроенный, выбитый из колеи. Джон являет собой полную противоположность мне: он весь горит и готов к схватке. Никто не мог бы с ним сравниться в искусстве обращать беспорядок, смятение, неразбериху и хаос себе на пользу. Его игра посреди хаоса действительно становилась лучше.
Я хотел бы знать, сколько раз ему случалось сразу же после препирательств вернуться в игру и тут же подать навылет. Вы неоднократно могли видеть такую сцену по телевизору. И знаете, что произошло в нашем матче? Он опять это сделал. Он принимает самую узнаваемую в мире позу на подаче и посылает мяч мимо меня. Эйс! 30–40. Мне уже слишком холодно, чтобы расстраиваться. Затем активно выигранный удар на подаче с выходом к сетке. Или это опять был эйс? В глазах у меня потемнело. Мак полон сил, а я чувствую себя так, словно вот-вот подхвачу простуду. Я хочу, чтобы все это было самой плохой частью матча. Но оказывается, это не так.
Счет в матче становится 3–4 в третьем сете. Моя подача. Макинрой выигрывает пару очков, а я беру очко результативной подачей. И вот при счете 15–30 происходит нечто такое, что практически завершает матч. Я подаю. Ответственный момент в матче. «Определяющее» очко. «Определяющий» гейм. Он выигрывает его, и у него – два брейк-бола. Взяв любой из них, он будет подавать на матч. Наступает решающее мгновение. И я делаю то, что должен был сделать, – Н. Т. М. Я успокаиваюсь. Говорю сам себе: «Больше никаких глупых ошибок. Не спеши. Не торопись».
Я вдруг отдаю себе отчет, что матч может выскользнуть из моих рук. Собираюсь с мыслями. Замедляю движения. Подхожу к мальчику, подающему мячи, и прошу у него полотенце, хотя я и не слишком вспотел (вообще-то мне нужна скорее грелка для рук, а не полотенце). Вытираю рукоятку ракетки и руки. Отдаю полотенце мальчику. Иду назад к линии подачи. Постукиваю мячом и поглядываю на Макинроя. Неожиданно слышу, как мистер Фау включает громкоговоритель: «Предупреждение о задержке игры, мистер Гилберт». И это он говорит мне? Этого не может быть!