Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года
Шрифт:
А Мария Луиза после второго отречения императора зажила, наконец, спокойно. Узнав о смерти бывшего мужа, вдова излила душу в письме к мадам де Гренвиль: «Я нахожусь сейчас в великом смятении: “Газетт дю Пьемон” столь уверенно сообщила о смерти императора Наполеона, что почти невозможно в этом сомневаться. Признаюсь, известие это потрясло меня до глубины души. Хотя я никогда не испытывала к нему сильного чувства, я не могу забыть, что он – отец моего сына и что он обращался со мною вовсе не так дурно, был безупречно внимателен, а это единственное, что можно пожелать в браке, совершенном в интересах политики. Видит Бог, я скорблю о его смерти, и хотя мы все должны быть счастливы, что он закончил своё злосчастное существование вполне по-христиански, я бы тем не менее пожелала ему ещё долгих лет счастья и полноценной жизни, лишь бы только эта жизнь протекала вдали от меня… Здесь множество комаров. Я ими так сильно искусана, что похожа на какое-то чудовище, так что очень рада, что могу из-за траура не показываться на люди…»
Цинизм этих слов сопоставим только с глупостью женщины, их написавшей. Она ведь вполне могла допустить, что письмо прочитает не только её подруга, но, видимо, считала написанное вполне нормальным…
Комариные укусы благополучно зажили, и жизнь счастливой супружеской четы потекла своим чередом. Но в октябре 1821 года идиллию нарушил явившийся с непрошенным визитом Антоммарки. Об этом просил его умирающий Наполеон. Мария Луиза отказалась принять доктора. Посланца покойного императора принял Нейпперг. Он был холоден. Его единственный глаз смотрел сурово. На слова врача о том, что Наполеон просил передать жене его сердце, не вымолвил ни слова. Посмертную маску принял, но тоже молча.
Через несколько дней Мария Луиза уведомила Меттерниха, что она отказывается принять сердце Наполеона. Чем заслужила нескрываемое одобрение.
Что же до посмертной маски, то через три месяца после визита Антоммарки придворный врач, доктор Герман Роллет, застал детей дворцового интенданта «за игрой с каким-то предметом из гипса, к которому они привязали верёвку и таскали по комнатам, воображая, что это карета». Оказалось, это посмертная маска императора… Роллет был потрясён. А Мария Луиза вряд ли могла не вспомнить, как в детстве пинала ногами куклу по имени Наполеон…
Можно представить, что почувствовал бы сын покойного императора, увидев такое. Но, может быть, Бог уберёг сироту от этого жуткого зрелища. Кто знает? Во всяком случае, мать о
А супруги Нейпперга продолжали жить дружно и счастливо. Но Марии Луизе пришлось похоронить и второго мужа (он-то уж был оплакан искренне, от души). Тем не менее она вышла замуж снова. Свидетели единодушны: её третий муж был полным ничтожеством. Но она не могла жить одна. Такая вот чеховская душечка с австрийским акцентом.
Часть IV Противостояние
Накануне
Уезжая из Тильзита, Наполеон был уверен, что обрёл друга. Очень скоро он поймёт, что «это было весьма абсурдно». Но, как утверждает Стендаль, если здесь и была ошибка, то ошибка хорошая, от избытка доверия. Молодой русский государь такой ошибки не допустил. Хотя ведь никто не заставлял его говорить, он сам признавался: «Больше всего мне понравился этот человек».
Франсуа Жерар. «Портрет Наполеона I»
К. Шевелкин. «Портрет Александра I»
Союз Наполеона с Александром, заключенный в Тильзите, оказался хрупок необыкновенно. Поначалу оба были вполне искренне расположены друг к другу. Потом только делали вид, будто их отношения безоблачны. На встрече в Эрфурте уже с трудом сдерживали разочарование. Вскоре наступил разрыв, который невозможно было скрыть, да они и не слишком старались.
Главными причинами открытого противостояния стало поведение России во время франко-австрийской войны 1809 года, неудавшееся сватовство императора французов к русской великой княжне и несоблюдение Александром континентальной блокады. Это – для Наполеона. Кстати, он говорил: «Первое преимущество, которое я извлек из континентальной блокады, заключалось в том, что она помогла отличить друзей от врагов».
Для Александра причинами разлада были последствия континентальной блокады для его страны (вернее, для определённой группы его подданных, не слишком большой, но зато весьма влиятельной); австрийская женитьба Наполеона, приведшая к переориентации французской внешней политики; бесконечное расширение наполеоновской империи, в том числе и за счёт земель, принадлежавших родственникам Дома Романовых, и, конечно же, пресловутый польский вопрос. Почти обо всех этих проблемах и противоречиях (а они тесно между собой увязаны) я уже писала. Остаётся сказать о развитии конфликта вокруг Польши и о так называемом «ольденбургском деле», хотя о нём тоже упомянуто в рассказе о замужестве любимой сестры императора Екатерины Павловны.
Пытаясь добиться безоговорочного соблюдения континентальной блокады, Наполеон присоединил к своей империи Голландию, ганзейские города и всё прибрежье Немецкого моря до Эльбы. В числе государей, лишившихся при этом своих владений, оказался и муж великой княгини Екатерины Павловны Пётр Фридрих Ольденбургский. Понятно, что Александр счёл это личным оскорблением, которого стерпеть не мог. Он обратился с протестом не только к Наполеону, но и ко всем европейским государям, утверждая, что Ольденбургское герцогство не может быть уничтожено без согласия России, его создавшей и имеющей на него права в случае пресечения царствующего в нём дома. Наполеон был возмущён (к чему устраивать общеевропейский скандал!), но предложил указать, какую компенсацию желает получить изгнанный из своих владений герцог. При этом оговорил, что не может идти речи ни о Данциге, ни о какой бы то ни было части Варшавского герцогства.
Атмосфера на переговорах по поводу Ольденбурга накаляется. На торжественном приёме по поводу своего дня рождения для дипломатического корпуса Наполеон прилюдно заявляет русскому послу Александру Борисовичу Куракину: «Я не настолько глуп, чтобы думать, будто вас так занимает Ольденбург. Я вижу ясно, что дело тут в Польше. Вы приписываете мне всякие замыслы в пользу Польши; я начинаю думать, что вы сами собираетесь завладеть ею… Даже если бы ваши войска стояли лагерем на высотах Монмартра, я не уступлю ни пяди варшавской территории». Странное оно, это упоминание о Монмартре… Будто знал, что так и будет.
Что же касается Польши, Наполеон был прав: она оставалась главной тревогой Александра. И поводы тревожиться были. В союзном договоре содержалось обязательство не допускать восстановления Польши. Однако французские гарнизоны по-прежнему оставались в прусских крепостях у границ герцогства Варшавского, более того, они были усилены войсками, которые, по логике событий, должны были быть отправлены в Испанию, где продолжалась ожесточенная партизанская война.
Да и польская национальная армия, созданная и обученная французами, была предана Наполеону. А число желающих воевать против России, исконного врага поляков, под его предводительством значительно превосходило регулярную армию: к началу войны 1812 года он располагал приблизительно ста тысячами польских штыков. Когда, уже ступив на русскую землю, Наполеон призвал поляков, живших на территории Российской империи, вступать в его войско, под знамёнами Великой армии собралось не менее ста двадцати тысяч человек. Они дошли до Москвы, но на обратном пути большая часть их осталась в русских снегах.
Но до начала войны ещё оставалось время, и Александр видел, какую опасность представляет для России появление у её границ враждебного герцогства Варшавского, расширявшегося и укреплявшегося стараниями Наполеона и, вполне вероятно, готового потребовать у России возвращения всех земель прежнего Польского королевства, завоеванных со времён от Иоанна Грозного до Великой Екатерины. Он знал, как отважно воевали поляки под командованием Наполеона, какие надежды с ним связывали; понимал: порвав отношения с Россией, император французов хотя бы в пику вчерашнему союзнику восстановит независимость Польши и на западной границе его страны появится непримиримый враг.
Чтобы предотвратить возрождение Польши, нужно было вынудить Наполеона подписать новое соглашение. И Александр предлагает Франции проект такого договора. Суть его такова. Польское королевство не будет восстановлено. Никогда! Слова «Польша» и «поляки» никогда не будут употребляться. Польские ордена будут уничтожены. Наполеону эти предложения показались вздорными и нелепыми. И всё же он согласился дать обязательство не оказывать «никакой помощи никакому движению, направленному к восстановлению Королевства Польского», не использовать официально ненавистных Александру слов и не раздавать польских орденов, которые таким образом, по его мнению, сами собой выйдут из употребления и исчезнут.
Александра это не успокоило, тон Бонапарта показался ему завуалированно издевательским, и он поделился с Адамом Чарторыйским идеей приобрести расположение поляков и отвратить их от Наполеона, присоединив к герцогству Варшавскому восемь считавшихся польскими губерний Российской империи. Пока он соблазнял обещаниями польскую делегацию, приглашённую в Петербург, русские войска скрытно приближались к границам герцогства…
Эти передвижения не укрылись от французов. Маршал Даву доносил императору: «Русские открыто говорят о вторжении по трём направлениям: через Пруссию, из Гродно на Варшаву и через Галицию». Наполеон не скрыл, что ему известны планы русского монарха. Князю Куракину он сказал тоном на удивление спокойным: «Я не хочу войны, но вы хотите присоединить к России герцогство Варшавское и Данциг! Пока секретные намерения вашего двора не станут открытыми, я не перестану увеличивать армию, стоящую в Германии!» При этом взгляд его не сулил ничего хорошего. Недаром Ипполит Тэн называл его глаза «очами колдуна, пронизающими голову» – страшная сила была в этих очах. В результате русские войска отошли от польской границы…
Казалось, военного конфликта удалось избежать. Тем не менее обе стороны продолжали (уже открыто) готовиться к войне. Наполеону не составило труда вынудить Пруссию и Австрию, ещё недавно – великие державы, теперь – государства, полностью от него зависимые, к союзу против России. Австрия обязалась предоставить Франции тридцать тысяч солдат, Пруссия – двадцать тысяч.
Неудача ждала Бонапарта лишь при попытке заручиться поддержкой Швеции.
За два года до описываемых событий наследным принцем Швеции был избран наполеоновский маршал Жан Батист Бернадот. Случилось это главным образом потому, что его считали кандидатом императора. На самом деле Наполеон не вполне доверял Бернадоту (их отношения были достаточно сложными: Бернадот женился на Дезире Клари, которая считалась невестой Бонапарта и тяжело переживала его отказ жениться, Бернадот – ревновал), да и не был убеждён, что тот захочет и сможет неукоснительно выполнять требования континентальной блокады. Так оно и случилось. Бернадот, перешедший в лютеранство и принявший имя Карла Иоанна, об интересах своего недавнего благодетеля больше не думал – руководствовался только интересами Швеции и своими собственными. А эти интересы требовали включения Норвегии в состав Швеции. При таком условии бывший французский маршал обещал Наполеону военную поддержку против России. Но ведь Норвегия принадлежит датчанам, верным союзникам Франции…
А вот Александр готов был обещать Карлу Иоанну не только Норвегию. Так что в апреле 1812 года (до начала войны оставалось без малого три месяца) было подписано тайное соглашение между Россией и Швецией. Бернадот стал первым наполеоновским маршалом, изменившим своему императору.
Вскоре к русско-шведскому договору, как и следовало ожидать, примкнула Англия. А меньше чем за месяц до начала войны Россия подписала с Турцией Бухарестский договор, который дал возможность бросить против Наполеона русскую Дунайскую армию. Кроме этого Александр приблизил к себе тех иностранцев, которые особенно яростно ненавидели Наполеона. Они-то и образовали военную партию, ещё более непримиримую, чем все русские, вместе взятые.
Остаётся только недоумевать, как в исторической литературе, да и в массовом сознании могло прочно укорениться мнение, будто «коварный корсиканец» неожиданно, без объявления войны напал на нашу ничего не подозревающую, ни в чём не повинную страну. Это, конечно, очень патриотично, но так далеко от истинного положения дел… Отношения, как известно, – вещь двухсторонняя.
Александр не раз, в общем-то, не имея на то никаких законных оснований, вмешивался в отношения Наполеона с немецкими монархами. До поры Бонапарт терпел. 27 апреля 1812 года императору французов был вручён ультиматум с многочисленными требованиями. Главное из них – немедленный вывод войск из Пруссии. Только в случае выполнения своих требований царь соглашался начать переговоры о компенсации за Ольденбург и об изменении русских тарифов, применяемых к французским товарам.
Эти тарифы стали ещё одной причиной разрыва между недавними союзниками.
Ввёл их Александр в декабре 1810 года, пошлины на французские товары были подняты выше всяких разумных пределов, а ввоз предметов роскоши был запрещён вовсе. Всякий французский товар, привезенный контрабандой, приказано было немедленно сжигать.
Наполеон, не сдержав гнева, повелел передать обидчику: «Император сказал, что он скорее согласился бы получить пощечину, чем видеть сожжение произведений
В Дрездене Наполеон в последний раз предстал перед сиятельной публикой во всём блеске своего величия. Его приветствовали с восторгом и страхом. И едва ли среди собравшихся был хоть кто-то, сомневавшийся в его скорой победе над Россией. Во время этой торжественной встречи Лейпцигский университет назвал три звезды, образующие «пояс Ориона», созвездием Наполеона.
Он повёл к российской границе невиданно огромную армию. По одним данным, шестьсот десять тысяч человек при ста восьмидесяти двух тысячах ста одиннадцати конях.
По другим данным, у границ России было сосредоточено шестьсот семьдесят восемь тысяч человек, правда, из них только триста пятьдесят шесть тысяч девятьсот тринадцать французов, остальные – союзники, на которых полагаться можно было весьма относительно. А всего (с учётом оставшихся во Франции и воевавших в Испании) армия Наполеона в середине 1812 года насчитывала один миллион сто семьдесят восемь тысяч штыков. Так что даже Ксеркс отдыхает…
В феврале 1812 года, меньше чем за полгода до начала войны, Александр Павлович обратился к Наполеону с посланием, в котором соглашался на все требования Франции, в том числе и на неукоснительное соблюдение континентальной блокады (по существу, выражал готовность выполнять обязательства, взятые в Тильзитском договоре). Он требовал только одного: не запрещать России торговых сношений с американцами и другими нейтральными народами. В этом он был непреклонен: «Я скорее готов вести войну в течение десяти лет… удалиться в Сибирь… чем принять для России те условия, в каких находятся сейчас Австрия и Пруссия». Казалось бы, позиция, достойная уважения. По поводу этого послания существует три точки зрения: одни считают, что Александр попросту струсил. Другие, что он понимал: уже поздно, Наполеон не повернёт назад, и писал только для того, чтобы переложить всю вину за военное столкновение на французов. И наконец, третьи уверены, что царь пытался предотвратить нашествие.
Но через несколько дней Наполеон заявил русскому военно-дипломатическому агенту в Париже светлейшему князю Александру Ивановичу Чернышёву: «Это скверная шутка – уверять, будто имеются американские суда… все они английские!» И добавил: «Такая война из-за пустяков!»
На самом деле любая из причин разрыва между императорами существенна, но даже все они вместе недостаточны чтобы из-за них проливать кровь. Но, как это почти всегда бывает, нужна последняя капля (всего лишь капля!), чтобы переполнить чашу. И такой каплей для обоих были личные претензии к противнику.
Наполеон с раздражением замечал, что ему не удалось покорить сердце русского царя (он ведь так надеялся…), что тот после Тильзита всё больше ускользает из-под его влияния, в отличие от других не спешит предупреждать желания своего великого союзника и даже позволяет себе его критиковать. А ведь только полное взаимопонимание и доверие могло сделать реальными мечты об индийском походе – о мировом господстве. Того, кто убивает твою мечту, невозможно любить.
Александр же, проникнутый гордым сознанием своего царственного величия, не мог смириться со своим второстепенным положением при Наполеоне – не мог согласиться быть всего лишь орудием осуществления замыслов императора французов. До поры он демонстрировал дружеские чувства к своему (вынужденному!) союзнику: перевоплощался легко, так как умел это делать с детства. Так же легко умел скрывать свои истинные чувства и мысли. Не случайно Адам Чарторыйский, друг, хорошо знавший Александра, писал: «Царь представлял собой странное сочетание мужских достоинств и женских слабостей». Мог ли такой человек простить того, кто посмел обвинить его в убийстве отца? С редкой для него откровенностью он признавался: «Наполеон или я, я или он, но вместе мы не можем царствовать».
Вообще-то лучший способ разрешения таких отношений – дуэль. Но дуэли между императорами как-то не приняты. Так что оставалась только война. А то, что в ней погибнут тысячи… Да кого из владык это останавливает!
Но, пожалуй, было одно обстоятельство, которое могло остановить Наполеона.
Он был суеверен. И не особенно это скрывал. 2 декабря 1804 года после коронации к новому императору явился генеральный секретарь Парижской коммуны Франсуа де Мец и вручил рукопись – копию средневекового манускрипта Филиппа Дьедонье Ноэля Оливатиуса, великого врача, прославившегося точными предсказаниями будущего. Наполеон открыл манускрипт и с первых слов был так поражён, что не слышал, как де Мец откланялся. Вот что он прочитал: «Франция и Италия произведут на свет сверхъестественное существо. Этот человек, ещё молодой, придёт с моря и усвоит язык и манеры франкских кельтов. В период своей молодости он преодолеет на своём пути тысячи препятствий, при содействии солдат, которых генералиссимусом он сделается впоследствии… Он будет в течение пяти и более лет воевать вблизи от мест своего рождения. По всем странам света он будет руководить войною с великою славой и доблестью; он возродит заново романский мир… он положит конец смутам и ужасам в кельтской Франции и будет впоследствии провозглашен не королём, как практиковалось раньше, а императором, и народ станет приветствовать его с превеликим энтузиазмом. Он в продолжение более десяти лет будет обращать в бегство принцев, герцогов и королей… Он даст народам многие земли и каждому из них дарует мир. Он придёт в великий град, создавая и осуществляя великие проекты, здания, мосты, гавани, водостоки, каналы. У него будет две жены и только один сын.
Он отправится воевать в продолжение пятидесяти пяти месяцев в страну, где скрещиваются параллели и широты. Тогда его враги сожгут огнём великий город, и он войдёт в него со своими войсками. Он покинет город, превратившийся в пепел, наступит гибель его армии. Не имея ни хлеба, ни воды, его войска подвергнутся действию такого страшного холода, что две трети его армии погибнут. А половина оставшихся в живых никогда больше не вернется под его начало. Тогда великий муж, покинутый изменившими ему друзьями, окажется в положении защищающегося и будет тесним даже в собственной стране великими европейскими народами. Вместо него будут восстановлены в своих правах короли старинной крови Капетингов. Он же, приговорённый к изгнанию, пробудет одиннадцать месяцев на том самом месте, где родился и откуда вышел; его будут окружать свита, друзья и солдаты… Через одиннадцать месяцев он и его сторонники взойдут на корабль и станут снова на землю кельтской Франции. И он вступит в большой город, где восседал король старинной крови Капетингов, который обратится в бегство, унося с собой знаки королевского достоинства. Возвратясь в свою прежнюю империю, он даст народу прекрасные законы. Тогда его снова прогонит тройной союз европейских народов, после трёх с третью лун, и снова посадят на место короля старинной крови Капетингов».
Поразительно! В нескольких строках – вся биография человека, ставшего кумиром миллионов и жертвой своей неудержимой жажды господства над миром людей…
Странно: он знал, но не остановился, не свернул с пути. Почему? Не хотел жить? Едва ли (судя по тому, что и после поражения продолжал бороться). Умнейший из его врагов, австрийский министр иностранных дел Меттерних, о причинах догадывался: «Жажда всемирного владычества заложена в природе его; можно её видоизменить, задержать, но уничтожить нельзя». И добавлял: «Мнение моё о тайных планах и замыслах Наполеона никогда не изменялось: его чудовищная цель всегда была и есть – порабощение всего континента под власть одного».
Скорее всего, так оно и было. Но для чего ему эта ничем не ограниченная власть? Думаю, он был вполне откровенен, когда признавался: «Я хотел всемирного владычества… Одной из моих величайших мыслей было собирание, соединение народов, географически единых, но разъединенных, раздробленных революцией и политикой… Я хотел сделать из каждого одно национальное тело… европейский союз народов… Как прекрасно было бы в таком шествии народов вступить в потомство, в благословение веков!.. Все реки судоходны для всех, все моря свободны… Вся Европа – одна семья, так чтобы всякий европеец, путешествуя по ней, был бы везде дома».
Разве не прекрасная мечта? Разве не к этому (хотя бы отчасти) пришла Европа? Правда, ждать пришлось без малого двести лет… Другое дело, что методы, которыми он добивался осуществления своей мечты, были жестоки и кровавы. Другое дело, что, мечтая о счастье для всего человечества в будущем, он не думал о тех миллионах, которые сегодня обрекал на смерть.
Мне кажется, такое его равнодушие к смерти других было вызвано тем, что собственной смерти он не боялся совершенно – вёл себя так, словно полностью доверял предсказаниям, словно знал, когда ему суждено умереть и до каких пор этого не может случиться. Точно так же – он был уверен – и со всеми другими людьми: время их смерти предопределено свыше и противиться этому бессмысленно и нелепо.
«Вы боитесь, что меня убьют на войне? – спросил он своих близких, отправляясь на русскую кампанию. – Я чувствую, как что-то толкает меня к цели, которую я и сам не знаю. Как только я достигну её и стану бесполезен, атома будет достаточно, чтобы меня уничтожить. Но до того все человеческие усилия ничего со мной не сделают – всё равно, в Париже или в армии».
Можно ли сомневаться, что он знал свою судьбу? Кажется, не он вёл свою армию, не российские стратеги заманивали его в глубь России – это было бы слишком просто. Кажется, само Провидение вело его, может быть, даже против его собственной воли…От Немана до Москвы
Надменный! кто тебя подвигнул?
Кто обуял твой дивный ум?
Как сердца русских не постигнул
Ты с высоты отважных дум?
Это – Пушкин. Он написал эти строчки в 1821 году, узнав о смерти Наполеона. Никто точнее и лаконичнее не выразил недоумения и сожаления по поводу свершившегося 23 июня 1812 года.
В этот день генерал Жан Батист Эбле со своими понтонерами (разумеется, по приказу императора) меньше чем за два часа навел через реку Неман у Ковно (город уже давно называется Каунасом) три моста. По ним четыреста семьдесят пять тысяч человек под командованием опытнейших военачальников наполеоновской школы переправились на территорию Российской империи. Утром 24 июня войска услышали знаменитое воззвание: «Солдаты, вторая польская война началась. Первая окончилась в Фридланде и в Тильзите. В Тильзите Россия поклялась быть в вечном союзе с Францией и в войне с Англией; ныне она нарушает свои клятвы! Она не желает дать никакого объяснения в странных своих поступках, покуда французские орлы не отойдут за Рейн и тем не покинут своих союзников на её произвол.
Россия увлечена роком. Судьба её должна свершиться. Не думает ли она, что мы переродились? Или мы более уже не солдаты Аустерлица? Она постановляет нас между бесчестием и войной. Выбор не может быть сомнителен. Идем же вперед, перейдем Неман, внесем войну в её пределы».
Называя войну польской, Наполеон даёт понять, что не собирается завоёвывать всю Россию. Одна из провозглашённых им целей – захват литовских и части белорусских и украинских земель с целью передать их независимому польскому государству, которое он намеревается возродить (чего давно опасалась Россия).
Но главная цель не в этом. Спустя годы он признавался: «Где бы я ни воевал, я воевал с Англией». Ему не нужны были русские земли, ему нужен был послушный русский царь, который помог бы отнять у ненавистных англичан Индию, главный источник их богатства. Он надеется, поставив Александра перед реальной угрозой покорения его страны, вынудить его попросить мира и принять обязательство не только беспрепятственно пропустить французскую армию к желанной цели, но и принять участие в походе на восток.
Ещё за несколько месяцев до русской кампании он говорил: «Этот длинный путь есть в конце концов путь в Индию. Александр (Македонский), чтобы достигнуть Ганга, отправляется также издалека, как я из Москвы… С крайнего конца Европы мне нужно зайти в тыл Азии, чтобы настигнуть Англию. Это предприятие, конечно, гигантское, но возможное в XIX веке».
А примерно в это же время Александр I делился своими планами с послом Франции в России Арманом Коленкуром: «Если император Наполеон начнёт против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьёт, если мы примем сражение, но это ещё не даст ему мира… За нас – необъятное пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию. Если жребий оружия решит дело против меня, то я скорее отступлю на Камчатку, чем уступлю свои губернии и подпишу в своей столице договоры, которые являются только передышкой. Француз храбр, но долгие лишения и плохой климат утомляют и обескураживают его. За нас будут воевать наш климат и наша зима ».