Победитель (Лунная трилогия - 2)
Шрифт:
Первое поселение было решено заложить на месте, где они провели эту ночь,- и тут, на природном пути, ведущем с гор в равнинные места, должен был остаться Ерет с группой отборных воинов, как главный охранник и управляющий.
Утром, когда остальная часть воинов отправилась в путь, Победитель простился с Еретом, огорченный мыслью, что в последний раз пожимает маленькую и худую ладонь воина... Когда он уже уходил, на его губах дрожал готовый сорваться вопрос: что передать золотоволосой Ихезаль, если она спросит о нем, но, посмотрев в мрачное лицо Ерета, он только еще раз горячо пожал ему руку и ушел, не говоря ни слова...
Так они продвигались к морю, оставляя на пути гарнизоны в местах, подходящих для поселения и защищенных, и когда в послеполуденное время увидели
Солнце заходило, готовые сани уже ждали на песке, когда мороз скует море льдом, образовав им скользкий помост. Марек, растянувшись на берегу, смотрел на закат солнца. По небу разливалось зарево более красное и кровавое, чем обычно, как последний и прощальный символ этих долгих дней, полных тяжелых усилий, смерти и огня... Победитель припомнил последний вечер перед отъездом и светлую головку Ихезаль на своей груди - и молча поднял руки, как бы благодаря Бога, что его самый большой труд уже завершен и что он возвращается в страну, откуда в скором времени навсегда улетит с Луны...
Закат тем временем становился все шире и кровавей, охватывая почти полнеба. И внезапно необычный страх охватил Марека, как будто этот небесный пожар и это кровавое зарево отражали не только прошедшие дни, но одновременно являлись предзнаменованием какой-то страшной судьбы...
III
Известие о нападении шернов на человеческие поселения на этот раз пришло с запада и вызвало неслыханный переполох. Беженцы из рыбацких селений на побережье в окрестностях Перешейка доложили, что приближается отряд шернов, неизвестно откуда взявшийся, который сжигает и убивает всех на пути... Никто даже не собирался оказывать сопротивление. Все бежали на восток, к городу у Теплых Озер с жалобами и проклятиями. Уже вслух поговаривали, что Победитель наверняка погиб, а вместе с ним и все его спутники, и теперь начнется осуществляться месть шернов, неизбежная и страшная. Люди ломали руки в бессильном отчаянии и теснились возле дворца первосвященника, напрасно вызывая Элема, чтобы он показался и спас свой народ.
Элем не выходил. Запершись в комнате, он совершенно потерял голову и не знал, что делать. Он не верил, что Победитель погиб, но слыша за окнами проклятия в адрес того, кого еще недавно считали божеством, и одновременно голоса, вызывающие его, как первосвященника, чтобы он в несчастье оказал людям помощь и защиту, чувствовал полное бессилие своей власти и положения. Он не умел создавать войско, не мог стать во главе вооруженных людей, чтобы дать отпор страшному врагу, и чувствовал, что даже в случае отвращения угрозы трон первосвященника под ним зашатался и что он должен что-то посоветовать и что-то решить, если не хочет, в случае чудесного спасения, уйти в тень и лишиться своего нынешнего положения.
Народ тем временем бурлил в тревоге и отчаянии. Слышались голоса, что следует покориться шернам и молить их о прощении, особенно Авия, который мог бы стать посредником. Были такие, которые не долго думая и не ожидая приказа первосвященника, начали ломиться в храм, требуя, чтобы их пустили к бывшему наместнику...
Когда Севин донес Элему о происходящем, тот глубоко задумался. Какая-то мысль начала блуждать у него в голове. Он не верил, что Авий, столько времени проведший в темнице в подвешенном состоянии, после освобождения захотел бы стать доброжелательным посредником между людьми и своими побеждающими в эту минуту сородичами; эуо предположение явно было слишком оптимистичным... Однако он предполагал, что узник может послужить в качестве заложника и, может быть, захочет для спасения собственной, жизни путем какоголибо послания склонить нападавших к мирным переговорам. И он решил сам поговорить с шерном.
Севин из окна огласил людям волю первосвященника, а сам он тем временем приказал принести себе одежду для торжественных случаев. В сокровищнице от прежних первосвященников осталось много разных убранств, но Элем забрал оттуда только драгоценности, приказав изготовить себе новую одежду, более яркую и сверкающую, чем носили раньше. Он хотел великолепием и пышностью своей одежды ослепить глаза шерна, "надеясь, что, продемонстрировав свою внутреннюю силу, сделает его более сговорчивым...
Авию о происшедших событиях донесла Ихезаль. Она спустилась в подземелье, не собираясь говорить с узником о чем-либо, скорее просто по привычке, которая стала уже внутренней потребностью. Люди все больше отдалялись от нее. По мере того как угасали чары Победителя, погибшего в сражениях в далекой стране, на нее все чаще начинали смотреть иначе, недобрым и подозрительным взглядом. Было забыто, что это внучка Малахуды, последний отпрыск древнего рода первосвященников, в ней видели только охранницу шерна, поэтому считали существом нечистым. Молодежь по-прежнему восхищалась ее обольстительной красотой, но в этом восхищении было какое-то опасение, почти ненависть.
На нее смотрели издали и шепотом рассказывали друг другу удивительные вещи. Были такие, которые приписывали ей сверхъестественные губительные силы. Говорили, что она, невидимая, может переноситься с места на место и взглядом насылать мор и болезни. Дошло до того, что люди, видя ее, чертили спасительный знак Прихода на лбу - знак, который по. мере течения времени уже утратил свое давнее значение и сохранялся среди людей, как средство спасения от всевозможных злых чар.
Ихезаль не искала чьего-то общества; даже перестала навещать деда. У нее самой было впечатление, что в ней копятся яд и злость, как у пресмыкающегося, запертого там, где оно никого не может укусить. Отвергнутая людьми, она начала с удвоенной силой презирать их, особенно потому, что чувствовала свое преимущество перед ними. Она знала, что когда она показывается на ступеньках храма, те, которые убегают, чтобы не коснуться ее одежд, искоса поглядывают в ее сторону и по одному ее слову готовы были продать себя дьяволу, лишь бы только в минуту смерти почувствовать у себя на лбу ее ладони. И было удивительно, что чем больше ее боялись и избегали, тем больше возрастала ее сила.
Иногда ей нравилось испытывать эту силу. Она останавливалась на пороге храма и задерживала на одном из прохожих взгляд, приманивая соблазнительной улыбкой, чтобы в ту же секунду отвернуться от него как от неодушевленного и совершенно безразличного предмета... В ней часто поднималось презрение, безграничное и злое, даже болезненное, когда она проходила сквозь недоброжелательную толпу с застывшим лицом и стиснутыми губами, не соизволяя даже бросить взгляд вокруг себя или ответить на редкие приветствия... В эти часы она скрывалась в темной глубине пустого храма или, бросая вызов всем, осуждающим ее, шла в подземелье, где проводила долгое время в обществе Авия.
Сама она говорила редко, но охотно слушала удивительные рассказы шерна, который говорил ей о своей стране, о мертвых городах в пустыне и о живых городах среди гор, которые, может быть, лягут, покоренные, у ног Победителя, но никогда не откроют ему своих тайн... После таких разговоров она часто поднималась на крышу храма и смотрела на широкое море, на Кладбищенский Остров, лежащий темным пятном на сверкающей поверхности, на волны, которые бежали издали, на далекий горизонт в синем тумане, напоенном солнцем... И тогда ей в голову приходил Победитель. Иногда, как светлое и туманное воспоминание, а иногда как волна горячей девичьей крови, которая внезапно ударяет в губы и в грудь, сжигая сильнее, чем солнце...
Но чаще всего она думала о нем со странным, неотступным сожалением. Почему он продемонстрировал ей свою силу и ушел от нее, как будто даже не видел ее? Почему для него важнее были сражения и спасение людей, нежели она - прекрасный цветок и жемчужина? Губы ее кривились в язвительной улыбке; и она шла обратно в подземелье к чудовищу, чтобы слушать насмешки и оскорбления по адресу того, кто занимал ее мысли... А иногда укрывалась в закутке под алебастровой колонной и тряслась от рыданий, которые не могли выплеснуться слезами.