Победивший платит
Шрифт:
Дальше мысли мои пускаются вскачь, пока движения, наоборот, делаются медленными, показательно неуклюжими. Стоп. Что я себе внушал только что? Мыслить позитивно, изобретательно и безжалостно. Еще раз попробую расписываться перед собой в своей слабости - сам себе подзатыльник влеплю, честное слово. А вот сыграть на этой якобы слабости можно. Гем нагло самоуверен и слишком убежден в собственном превосходстве? Тем лучше. Неловко сажусь на краю кровати, нашариваю шлепанцы - все эти рассыпающиеся на середине фазы лишние движения, суетливые подробности нужны только чтобы отвести глаза... Протягиваю руку в поисках палки, которая, вот беда, стоит далеко от кровати, и изображаю на лице смесь злой растерянности
– Это, - в ответ на его ласковые увещевания киваю в сторону и нарочито злобно шиплю, - ваша работа, и будь я проклят, если позволю хоть одному чертову цету прикоснуться ко мне еще раз...
Чертов цет послушно встает и сам протягивает мне, несчастному и беспомощному, палку. Идиот. Принимаю ее у него из рук, чуть пошатнувшись, пытаюсь удержать равновесие, хватаясь за рукав... есть. Якобы случайное прикосновение мгновенно - гораздо быстрее, чем можно описать, - превращается в грамотный захват сзади; за шею и "замок" с помощью трости. Черта с два стряхнешь. Немая сцена, как отрепетировано.
Гем благоразумно замирает, и его сердце явно пропускает удар. Мое колотится как бешеное, хотя ничего особенного не происходит. Что мне, языка брать не доводилось?
Сообщаю ему на ухо, почти нежным шепотом: - Нравится ощущение беспомощности, лорд? Будешь мне еще рассказывать про силовые методы? Или благоразумно дашь свое слово не делать этого? А то искушение больно велико...
Но его физиономия слишком близко, зрачки расширены и... нет, страхом от него не пахнет, только совершенно неуместными для мужчины духами. И он даже взгляда не отводит: искусственно ярких синих глаз, словно нарочно подчеркнутых обводами грима. Будь я проклят, если опасность его не будоражит. Вот беспечный ублюдок! По-моему, он просто не верит, что я сейчас способен свернуть ему шею.
– Цетагандийцам веры нет, я прав?
– Он улыбается - нет, не нагло, осторожно, глядя в глаза; и на том спасибо.
– Или моему слову ты все же поверишь?
Кажется, это дьявола древние земляне именовали Отцом Лжи? Правильная была концепция, применительно к врагу. И я действительно не настолько сошел с ума, чтобы положиться на честное слово цетагандийца. Но надеюсь, что могу положиться на его рассудок. Важно, чтобы он сейчас твердо уяснил и поверил моему слову: ни одной сволочи я не позволю вертеть мною силой. Будет настаивать на своем любой ценой? Отлично, тогда пусть имеет в виду, что этой ценой может стать его шкура. Или, в крайнем случае - моя; мне терять нечего.
Однако он не уступает и, похоже, зная о том, какое значение придают у нас произнесенному слову, упорствует: - Я не стану обещать того, чего могу не выполнить. Хочешь сворачивать мне шею - сворачивай. Хочешь жить дальше - подумай сам, что творишь.
Интересно, что это - нежелание терять лицо или некстати проявившаяся проницательность? Возможно, он понимает: мой поступок - смертельно опасная, но все же демонстрация, а не покушение. Не потому, что я не в состоянии его убить, несмотря на все мои болячки и то, что он меня выше и тяжелее: мне не нужно напрягать память, чтобы вспомнить, как пережать артерию, несущую кислород к мозгу. Технические подробности, скучные и отработанные. Вопрос в том, хочу ли я этого. Стоило ли выживать такой ценой, чтобы прямо сейчас обменять свою жизнь на незнакомого цета, никогда не ступавшего на мою землю? Я не знаю ответа. Глупейшая ошибка: удачная тактика при полном отсутствии стратегии.
– Может, стоит взять с тебя сейчас плату за вас всех, сволочей, а потом спокойно шагнуть в окно? Хотя второй этаж... низковато, - размышляю вслух почти машинально.
– Или дождаться твою охрану, чтобы наверняка?
Нет. Не стоит, пожалуй. С отвращением к собственной глупости разжимаю пальцы и роняю трость на пол. Выставить бы его за дверь и поскорей; мне к нему сейчас даже прикасаться не хочется.
Кажется, мой новоявленный родственник расценивает происшедшее как свою победу. Он облегченно выдыхает и тут же, усмехаясь, принимается меня поддразнивать; я вяло огрызаюсь, явно не в силах донести до него одну простую мысль: я не шутил. Он даже обещает мне за хорошее поведение статус дееспособности и помощь в возвращении домой, не понимая, что если бы я мог остаться на Барраяре, меня бы оттуда не выдернули даже тяговым лучом. По его словам, я ему теперь даже нравлюсь: я, мол, интересный тип, ему больше не хочется от меня избавляться, он будет не против продолжить знакомство за ужином, и у меня, подумать только, есть чувство юмора... Одно мое заявление, что новую попытку изучить особенности моего телосложения в ванной я сочту пересечением демаркационной линии, вызывает у него взрыв хохота.
С тем он в отличном настроении и уходит.
Не могу сказать то же про собственное. Сам не понимаю, победил я или проиграл, а выплеск адреналина постепенно сменяется откровенной и опасной скукой. Я даже понимаю, что залег в этих, щедро пожалованных мне комнатах, точно зверь в норе, но нежелание куда-то выходить сильней доводов логики. Да и то. Во-первых, я в чужом доме и, следовательно, на вражеской территории, во-вторых, я не хочу делаться предметом насмешек здешней челяди, а в-третьих, опасаюсь, что меня прихватит где-нибудь в противоположном крыле дома, и что тогда делать?
Мне бы строить планы противодействия, а я всего лишь скучаю. Мельком включаю головизор и тут же выключаю, торопливо, словно пойманный за непристойным занятием. Здешние передачи до боли режут слух цетагандийским выговором и откровенно мне непонятны. Слишком много нового, пожалуй. Переход одновременно от войны и лагеря к штатской беспечной роскоши и от барраярских реалий к здешним - чересчур. И, разумеется, ни одного знакомого лица. Дома я в беде завалился бы с приятелями в какой-нибудь кабак и обсудил перспективы. А тут? Крестиком вышивать или в стрельбе практиковаться, выбивая на обоях вензель? Нечем только. Возможность подержать в руках оружие дергает почти атавистической тоской.
Хотя...
Вызываю к себе по комму исполнительного (хотя и с высокомерной физиономией) дворецкого. Тот появляется быстро и так бесшумно, словно у двери внезапно обнаружился п-в переход. Молчит. Ждет распоряжений или просто желает свести разговоры со столь неприятным типом, как я, к минимуму? Слуги, на какой бы планете это ни было, обычно имеют обыкновение относиться к сословным приличиям даже более ревностно, чем их господа. М-да, представляю, чем ему сейчас кажусь. Но сочувствия к его оскорбленным идеалам как-то не испытываю.
– Тир в доме есть, милейший?
Я бы не удивился извещению, что я под домашним арестом или уж, во всяком случае, к оружию меня подпускать запрещено, но нет. Все к моим услугам. Да, обычные пистолеты. Нет, стрельба из лука, из пращи и как его там... бросание камней - это не мое амплуа. Энергетическое оружие или пороховое - это у них, эстетов, водится? Наша национальная страсть к вещам, которые делают "бум!".
Тир - хорошо изолированное, длинное подвальное помещение - несет явный отпечаток заброшенности. Но мишени функционируют нормально, и оружие, хранящееся в шкафу, вполне современно и вычищено. Беру в руки оружие, привычно осматриваю - настоящее, черт возьми, не стреляющая пластиковыми шариками имитация!
– проверяю подачу мишеней, надеваю наушники. Подозреваю, что сейчас у меня на лице выражение задумчиво-тоскливое. Впрочем, нечего посторонним на мою физиономию пялиться. Отношения мужчины и его пистолета - сугубо интимны; выставляю слугу за дверь.