Победный ветер, ясный день
Шрифт:
— А запись в книге актов гражданского состояния?.. Я тебя люблю.
— Пошел к черту, — сказала Лена, захлопывая за собой дверь.
…Остаток ночи она проплакала в кабинете отца. Он так и остался «кабинетом отца», хотя прошло уже шесть лет. Наверное, она была не очень хорошей дочерью и не самым достойным представителем фамилии Шалимовых. Слабая и потерянная, она дала Гжесю возможность распатронить всю квартиру, вынести семейные реликвии, собиравшиеся не одним поколением. И даже сама помогала мужу по мере сил (это было самым постыдным из всех самых постыдных ее воспоминаний). И только кабинет отца остался нетронутым. Он запирался на ключ, и Гжесь
Время в кабинете остановилось. Вернее, Лена сама остановила его: большие часы в углу показывали восемь часов пятнадцать минут утра. Того самого утра, когда умер отец.
Лена набросила на плечи домашнюю куртку отца, завернулась в его любимый плед и устроилась в самом уголке дивана.
От куртки шел неясный и почти неуловимый запах дорогого табака. Табак стоял тут же, на низеньком столике, в жестяной коробочке. И назывался «Клан». Отец курил этот табак всегда; менялись трубки («отдыхали», как говорил отец), но табак оставался неизменным. В пору бешеной постели с Гжесем Лена пыталась приучить его к трубке. Но ничего хорошего из этого не вышло.
Во-первых, потому что для трубки у Гжеся не хватало терпения. И во-вторых, это было просто кощунством: курить трубку после отца. Эксперимент провалился, но Лена каждый месяц исправно покупала «Клан» в маленьком магазинчике у Тучкова переулка. И клала его в жестяную коробку.
Табак обязан быть свежим, табак не должен умирать. Хотя бы табак…
— Вот видишь, папа, — шептала Лена, уткнувшись в мягкую вытертую замшу куртки. — Какая у тебя дура дочь… Тряпка, слюнтяйка, размазня, как сказала бы Виктория Леопольдовна… Плывет по течению и ничего не предпринимает, чтобы спасти собственную жизнь… Спит с идиотом, работает в ларьке на станции метро и с первого взгляда влюбляется в змея-искусителя. Если бы ты только был жив… Если бы ты был жив, все было бы совсем по-другому… И знаешь, он бы тебе понравился.
За выходные воспоминания о Романе Валевском несколько притупились от частого употребления, как нож для резки хлеба. Лена уже была в состоянии иронизировать по поводу мимолетной встречи — и не делала никаких попыток прозвониться. Ни по одному из телефонов. Кроме того, приходилось приглядывать за Гжесем: разбитый наголову, он развязал против Лены партизанскую войну. В субботу утром, выйдя из отцовского кабинета, Лена обнаружила в ручке двери букет вполне сносных гербер. Очевидно, пока она спала, Гжесь не поленился сбегать за букетом к метро, что было совсем уж на него не похоже.
— Что это? — спросила она, подкараулив Гжеся у ванной.
— Цветы.
— Я вижу, что цветы. Что это значит?
— Это значит, что моя любовь к тебе так же долговечна, как и эти герберы… Я специально выбрал именно их. Восемьдесят рублей, между прочим, — И через сколько дней они увянут?
Вопрос застал Гжеся врасплох.
— Понятия не имею…
— Что же ты не поинтересовался? В следующий раз подстрахуйся и купи бумажные. Уж им-то наверняка ничего не сделается.
На кухне Лену ожидал новый сюрприз.
Мусорное ведро было переполнено неиспользованными презервативами: их запасов хватило бы на припортовый бордель.
— Что это? — спросила она, подкараулив Гжеся у ведра.
— Резинки.
— Я вижу, что резинки. Что это значит?
— Это значит, что моя любовь к тебе требует материального подтверждения. Маленького сыночка. Совсем крошечного…
— А если будет дочка, что тогда?
Вопрос застал Гжеся врасплох.
— Понятия не имею… Что-нибудь придумаем…
Придумывать ничего не пришлось: ровно в полдень позвонил Маслобойщиков с радостным известием. «Глобус» приглашен в оздоровительный детский лагерь для показа спектакля «Маленькая Баба-яга». «Маленькая Баба-яга» была коронкой школьной антрепризы и выдержала уже девятнадцать представлений.
— Жену тоже прихвати, — посоветовал Маслобойщиков Гжесю. — Эта сучка Афина опять куда-то исчезла. Если через сорок минут не объявится, придется твою кобру подключать. А то останемся без резонера, оголим второй план, переставим акценты — и все, пропала пьеса. Реплики-то она хоть помнит?
— Конечно. Сам ее натаскивал.
— Пусть повторит на всякий случай.
— А когда спектакль?
— Сегодня, друг мой, сегодня!.. В четыре, так что времени у нас в обрез.
Ехать куда-то за Сосновый Бор, да еще на целый день, Лене вовсе не улыбалось.
Но это было лучше, чем постоянно попадать в засады, которые Гжесь устраивал у дивана в столовой, кровати в спальне и мягкого уголка на кухне. Узнав о скоропалительных гастролях, Лена поломалась ровно десять минут — для вида.
— Господи, как мне осточертела твоя театральная шабашка! И название-то какое взяли, не постеснялись! «Глобус», надо же!
— А что? — неожиданно развеселился Гжесь. — Страсти у нас кипят шекспировские. Ты же не будешь этого отрицать?..
…Спектакль в детском оздоровительном лагере прошел лучше, чем можно было предположить. Маслобойщиков перед началом дернул не портвяшку, как обычно, а щадящей «Рябины на коньяке». И даже умудрился не потерять вставную челюсть в кульминационной сцене (что случалось с ним частенько). Жена Маслобойщикова, Светаня, не пыталась скроить из бесхитростной Бабы-яги новую леди Макбет, а сама Лена не позабыла ни одной реплики из трех, имеющихся в наличии:
«Где же Ворон?»
«Быть беде».
«Вот и счастье привалило, и попонкой всех накрыло!»…
Неприятности начались на обратном пути. Сначала Гжесю пришлось сделать остановку в селеньице Систо-Палкино: у Маслобойщикова горели трубы, и пожару была присвоена первая категория повышенной сложности. Гавриил Леонтьевич ринулся в систо-палкинский продмаг, как в исповедальню, Гжесь последовал за ним (не оставлять же мэтра одного, в самом деле!), а Лена и Светаня остались в машине.
Тихо шипеть и громко злиться. Что-что, а тихо шипеть и громко злиться Светаня умела. Кроме того, она умела — с высокой степенью точности — бросать в голову тяжелые предметы, ругаться на профессиональном сленге актеров пекинской оперы и так закатывать глаза, что зрачки приходилось выковыривать откуда-то из-под надбровных дуг. Все это было тяжким наследием новосибирского театра «Красный факел», где Светаня одно время числилась в примадоннах. В «Красном факеле» она получила!
«заслуженную» и готовилась стать «народной», когда в ее жизни появился мелкий бес Маслобойщиков. Именно Маслобойщиков и перетащил ее в полустоличный Питер, пообещав традиционные БДТ и Александринку, менее традиционные МДТ и Комиссаржерку. И — до кучи — совсем уж нетрадиционный театр «Мимигранты» («Мимикранты», как любил выражаться с похмелья скрытый антисемит Гжесь Вихура).
Светаню не приняли даже в дышащую на ладан студию «Масленица» при Доме культуры пищевиков. Эта театральная трущоба оказалась последней в списке трехмесячных мытарств бывшей примадонны.