Побег аристократа. Постоялец
Шрифт:
— Был там один тип, самый шикарный из всех, толстый, ну, вроде как вы, он за мной ухлестывал месяца три, не меньше… Я понимала, к чему он клонит, но мне-то не к спеху… Он был из Рубэ. Известная семья, богачи… Он до ужаса боялся, как бы не увидели, что он выходит из кабаре, вечно посыльному поручал сперва посмотреть, не идет ли кто по улице… Хотел, чтобы я больше не танцевала. Снял мне хорошенькую квартиру на тихой улице, где дома сплошь новые… Я бы до сих пор могла так жить, если бы не Жан… Он, когда приходил меня повидать, притаскивал всякие вкусности, все самое лучшее, что мог найти, ну, вот лангустов, раз в десять толще этого, ананасы, раннюю землянику в коробочках с прокладкой из ваты, шампанское… Мы такие ужины закатывали на двоих…
И внезапно переменив тон:
— Ага! Что я
Он не понял. Тогда Жюли, подмигнув, глазами указала на соседний столик и зашептала, пригнувшись:
— Она с гарсоном говорила о рыбе, сейчас — только что! — спросила, не купит ли он ее за такую-то цену! Я была права! Это рыбная торговка! Что до тех двух малышей, есть шанс, что они еще до вечера расцарапают друг другу рожицы, как пара котов… Так о чем я говорила? Ну вот, хочу, чтобы вы поняли: этому Жану я ничем не обязана. Наоборот! Он заглядывал ко мне в «Красный шар»… как клиент. У меня там было несколько хороших друзей… Но я серьезная девушка. Можете мне поверить: если я что говорю, это правда… Мы с Жаном там и встретились. Он тогда работал в скобяной лавке, но поначалу пыжился, притворялся важной шишкой. Все, что он зарабатывал, уходило на одежду и плату за коктейли. А какой он красавец, прямо слов нет! Вот я и поддалась, на свою беду. Сама не пойму, как это вышло, но я влюбилась. Вначале он клялся, что убьет себя, если я не соглашусь, сцены мне закатывал по всякому поводу… Такой ревнивый, что я уже и за порог выйти боялась… Даже к моему другу заревновал, да так, что жизнь стала невозможной… «Тем лучше! — твердил. — Уедем, и ты будешь только моей!» Но я-то знала, что он зарабатывает всего две тысячи франков в месяц, да еще матери вынужден что-то отдавать…
Она шумно перевела дух:
— Ну вот! Он как говорил, так и сделал. Однажды вечером примчался весь бледный… Я была с моим другом. Он меня вызвал через квартирную хозяйку, она жила на первом этаже. Приходит и говорит: «Не могла бы мадемуазель Жюли спуститься на минуточку?» Она сразу по его лицу поняла, что дело серьезное. Он ждал в коридоре. Как сейчас его вижу: стоит возле вешалки, под лампой с цветными стеклами, та его освещает… Прорычал сквозь зубы: «Он здесь?» «Что с тобой? — спрашиваю. — Совсем спятил?» А он: «Нам надо бежать! Сейчас же! Захвати все, что сможешь! Едем ночным поездом в 12.10!» Потом как дохнет на меня — слышно, что выпил, — и шепотом: «Я кассу взял!»
Помолчала, понурившись, вздохнула:
— Вот как все вышло. Что мне было делать? Я ему велела подождать меня, прогуляться пока по улице. Поднялась к моему другу, сказала ему: мне, мол, сейчас сообщили о том, что моя сестра ждет ребенка и просит, чтобы я немедленно приехала. Он, бедняга, ничего не заподозрил. Только расстроился, глаза вылупил от разочарования: ему в тот вечер, по правде сказать, ничего еще не обломилось… А я ему: «Полно! Я уже к завтраму постараюсь вернуться». «Да ладно, — говорит, — завтра так завтра». И ушел. Я штору подняла, смотрю — Жан под газовым фонарем на перекрестке мается, ждет. Чемодан вещами набила… не могла поступить иначе… Платья пришлось оставить еще очень приличные, обуви три пары… Мы успели на ночной поезд. Он ужасно трясся. Ему всюду мерещились полицейские. И в Париже еще не чувствовал себя в безопасности, даже в гостиницу не захотел пойти, боялся, вдруг потребуют удостоверение личности. Мы сразу сели в марсельский поезд. Как вы хотите, чтобы я ему перечила? Что сделано, то сделано… Когда приехали сюда, была уже ночь. Не меньше часа по улицам таскались с багажом, пока он решился пойти в гостиницу…
Она жадно впивалась зубами в колбаску, обмазанную горчицей, и время от времени с хрустом закусывала маринованным корнишоном.
— И тут же он свалился — заболел. Я его выхаживала, кто ж еще? По ночам у него начинались кошмары, он кричал, хотел встать, мне силой приходилось его удерживать, так он бушевал… Это продолжалось целую неделю. А знаете, сколько он взял? Двадцать пять тысяч франков… И с этим он собирался сесть на корабль, отплывающий в Южную Америку… Только в здешнем порту таких не бывает. У всех объявленных рейсов пункт отправления Бордо… Ну а вчера вечером я стала задыхаться, с меня было довольно,
Она вдруг резко обернулась, будто ей показалось, что человек, о котором она вспоминает, стоит у нее за спиной, но это была всего лишь парочка. Оба такие свеженькие, напомаженные, улыбчивые, что с первого взгляда понятно — у этих свадебное путешествие.
— Вот я и спрашиваю себя, куда он мог податься. Насколько я его знаю, с него станется сдаться полиции. А если нет, если он все еще бродит по Марселю, мне в любую секунду грозит беда… Да ну, плевать! Короче, я танцевала. Один мужчина, очень милый, весь в оранжевом, предложил составить ему компанию. Когда мы с ним выходили из дансинга, я увидела Жана — он стоял у края тротуара. Он мне ни слова не сказал, повернулся и пошел. Я побежала вслед за ним, сразу бросила того, другого, я бы теперь его едва узнала, если бы встретила. Я кричала ему: «Жан! Послушай!» А он только зубы стиснул, сам белый весь, как простыня. Потом стал собирать свой чемодан… Обзывал меня всякими словами… И все равно, клянусь, я его любила. Мне даже кажется, я и теперь, если бы его увидела, кинулась бы за ним следом…
Вокруг столиков появлялось все больше пустых стульев. Дым сигарет заполнял залы, одновременно густели запахи спиртных напитков.
— Кофе, дамы и господа? Может быть, немного ликера?
Еще одно воспоминание внезапно пронзило господина Монда — картина, которую можно увидеть на парижских улицах, если заглядывать в окна ресторанов: трапеза закончена, на столе, покрытом испачканной скатертью и грязной посудой, чашки кофе, бокалы со спиртным, за столом мужчина средних лет, полноватый, раскрасневшийся, взгляд счастливый, но несколько беспокойный, а напротив — молодая женщина. Она подносит сумочку близко к лицу, чтобы, смотрясь в зеркальце, подчеркнуть помадой изгиб губ.
Он мечтал о таком. Завидовал… Жюли подправила макияж, порылась в сумочке, подозвала официанта:
— У вас есть сигареты?
И тотчас ее губы окрасили бесцветный кончик сигареты в телесно-розовый оттенок, более женственный, чем цвет обычной кроваво-красной помады.
Она все сказала. Исповедь закончена. Теперь опять она смотрится, опустошенная, в зеркало за спиной собеседника, и тоненькая морщинка, проступив на ее лбу, выдает озабоченность, которая снова гнетет ее.
Ей уже не до любви, пора решать другой вопрос — как выжить. Что у нее на уме? Ее стремительный взгляд снова и снова скользит по лицу и фигуре мужчины, эти якобы мимолетные касания оценивают его, измеряют и взвешивают пользу, которую тут можно извлечь.
А он в смущении, сознавая собственную глупость, мямлит:
— Что вы собираетесь делать?
В ответ — холодное пожатие плеч.
Как он завидовал тем, кто не заботится о завтрашнем дне, не ведает ответственности, которую другие взваливают себе на плечи!
— У вас есть деньги?
Щурясь от сигаретного дыма, которого сама же напустила, она взяла свою сумочку, молча протянула ему.
Прошлой ночью он уже заглядывал туда. С тех пор в сумочке ничего не прибавилось и не убавилось: все те же помада, румяна, огрызок карандаша, несколько мятых купюр, среди них одна тысячефранковая.
Она твердо смотрела ему в глаза, на ее губах медленно проступала презрительная усмешка, до ужаса презрительная, потом она сказала:
— Это меня не волнует, чего уж там.
Время было позднее. Теперь в опустевшем зале они оставались почти что одни, служители уже принялись наводить порядок, а в одном из углов официантки расставляли по столикам приборы для вечерней трапезы.
— Гарсон!
— Вот, прошу вас…
Цифры порхали, чернильный карандаш ловил их на лету и выстраивал в столбик на листке блокнота, потом этот вырванный листок лег на скатерть перед господином Мондом.