Побег аристократа. Постоялец
Шрифт:
То и дело слышалось:
— Закройте дверь!
Температура на улице упала до тринадцати-четырнадцати градусов ниже нуля, но небо было ясным, воздух прозрачным, так что даже солнце светило четыре дня подряд.
— Я вас прошу, закрывайте дверь! — твердила мадам Барон.
Потому что кухня стала всеобщим убежищем. Здесь сосредоточилась вся жизнь дома. Постояльцы один за другим приходили сюда поутру за горячей водой, топтались в пижамах, ожидая своей очереди, так как согреть разом столько воды было невозможно. Первой заботой после
Мадам Барон возвращалась оттуда с замерзшими пальцами, с покрасневшим носом; все теснились у печки, протягивая руки к огню. И тем не менее холод скорее взбадривал, чем угнетал. Даже детям, что бежали в школу, пряча лица под шерстяными вязаными шлемами, хотелось, чтобы это продолжалось, чтобы столбик термометра опустился еще ниже. Соседка, у которой от стужи лопнул водопроводный кран, поминутно забегала с двумя кувшинами.
— Кажется, у берегов Голландии Зейдер-Зе начинает затягиваться льдом.
В этом было нечто возбуждающее, и Эли Нажеар каждое утро первым выбегал посмотреть на градусник, висевший во дворе. На кухню он возвращался, торжествуя. Возглашал:
— Минус четырнадцать! А знаете ли вы, что у нас в Анатолии зимой постоянно от минус тридцати до минус тридцати пяти градусов?
Сообщая это, он оглядывал лица сидящих за столом. Домб никогда ему не отвечал, но Эли со своей стороны делал вид, что этого не замечает. Валеско время от времени изображал вежливую улыбку, показывая, что он слышит сказанное. Что до Моисея, он не имел привычки участвовать в разговорах.
— Однажды я на своем автомобиле отправился из Трапезунда в Персию, у моего отца там были дела. А этот путь, да будет вам известно, в основном одолевают с верблюжьими караванами…
— Разве там нет железной дороги? — дивился господин Барон.
— Собираются построить одну, но работы еще не начались. Подумайте, ведь речь не о таких коротких дистанциях, как здесь! У нас счет идет на тысячи километров…
В общем, господин Барон оказался почти единственным собеседником, готовым подавать реплики Эли. Возможно, его и удивляло неприязненное настроение прочих, но поскольку оно не выражалось достаточно отчетливо, он об этом не заговаривал.
Что до Эли, он никогда прежде не был таким болтливым и вертлявым. Он думать забыл о своем насморке и остеохондрозе, ел с аппетитом, а вечером по-прежнему уписывал в одиночку полный ужин.
В первый вечер сотрапезники с интересом смотрели, как он уплетает мясо и овощи, когда другие ограничиваются бутербродами. Но он ничего не замечал. А поскольку сыр стоял перед господином Бароном, он проворковал:
— Вы не будете столь любезны передать мне сыр?
Зато Антуанетта совсем перестала есть, отца это беспокоило:
— У тебя такое тощее маленькое личико, кожа да кости. Наверное, это возрастное. Тем паче имеет смысл есть побольше!
Нажеар не преминул вмешаться:
— Моя сестра в ее годы
— Он просто не понимает, что говорит, — объясняла Моисею мадам Барон. — Не отдает себе отчета!
В то утро он как нельзя более непринужденно сообщил:
— Знаете, мадам Барон, вам будет заплачено за все. Я написал своей сестре. Недели не пройдет, как я получу деньги.
Она сочла за благо промолчать. Погрузилась в свои домашние заботы. Вдруг заметила, что он взял полную сетку мидий, выдвинул ящик стенного шкафа, пошарил там, ища нож.
— Что вы делаете?
— Я вам помогу скоблить мидий.
— Сделайте милость, оставьте это, мсье Эли!
— Меня это позабавит.
Он проводил свою жизнь на кухне. Если и удавалось выгнать его оттуда, он очень скоро находил новый предлог, чтобы вернуться.
— Послушайте. Мне тут надо все вымыть. Ступайте к себе в комнату…
Нашел он и другой трюк: оставлял свою дверь открытой, чтобы все, кому надо было войти или выйти, волей-неволей проходили мимо него.
— Зайдите на минутку погреться, мсье Валеско! Мадам Барон не желает никого видеть на кухне. Сигарету не хотите? А что я вам говорил? В газетах-то ни словечка, а?
Теперь он читал их первым. Выхватывал прямо из рук мадам Барон:
— Вы разрешите?
А убедившись, что о нем ничего не пишут, игриво подмигивал всем вокруг, бормоча:
— Порядок!..
Мадам Барон вздрагивала, слыша это, косилась на мужа, но ему было хоть бы что. Остальные обитатели дома, как один, направляясь на кухню или просто проходя по коридору, пытались, кто как мог, избегать назойливости Эли, который так и норовил вцепиться в каждого.
— Умоляю вас, посидите в своей комнате! — часто просила она его.
— А если мне приятнее быть подле вас?
У нее не хватало духу ответить ему: «А для меня мучительно ваше присутствие».
Но это была правда. Эли тяготил всех обитателей дома, за исключением господина Барона, ведь тот ничего не знал. Чтобы перекинуться парой слов, приходилось забираться на лестничную площадку второго этажа или в мансарду третьего, да и то Эли, наделенный чутким слухом, тут же вылезал с вопросом:
— Вы говорите обо мне?
— Да нет же! Вы думаете, людям и поговорить больше не о чем?
— Я же знаю, вы обо мне говорите. Но не бойтесь. Через несколько дней об этой истории и думать забудут, тогда я сразу уеду. А как только окажусь у себя на родине, обязательно пришлю вам сувенир.
Он больше не вспоминал о своем припадке, о рыданиях и воплях! Можно было подумать, что он никогда не ползал в ногах у Антуанетты, не хныкал, взывая к маме и умоляя мадам Барон простить его, да с таким искаженным лицом, что она перепугалась, уж не умирает ли постоялец прямо у нее на глазах. Не он ли трижды подряд, раз за разом бился головой об стену, не он ли корчился на полу в судорогах, словно эпилептик?