Побег из Рая

Шатравка Александр Иванович

— На обед… Руки мыть!… Куда пошел? Вернись, скотина!

Больничный обед был приготовлен поварами по рецепту из анекдота. На первое был суп — полмиски воды с перловкой, на второе — перловка без воды — это была лепешка клейстера на дне миски, и на третье — полкружки слегка сладковатой воды без перловки с приятным названием «компот». Я съел этот обед и ждал, когда скажут вставать.

— Новенький! Где ты? Тебе тоже назначены лекарства, — увидев меня, сказала медсестра.

Рядом с процедурным кабинетом под стеной стояла очередь на прием лекарств. Возле

медсестры на тумбочке стоял поднос с мензурками, заполненными разноцветными таблетками.

^{Медсестра в психиатрической больнице. Фото из интернета.}

Больные подходили, брали мензурку, на которой было написано их имя и быстро опрокидывали содержимое в рот, запивая водой. Потом они с широко открытым ртом поворачивались к санитару, и он шпателем искал непроглоченные таблетки. Меня ждали всего две большие белые таблетки тизерцина. Я сразу отметил, что для начала это совсем неплохо, сравнивая с двадцатью, а то и со значительно большим количеством таблеток, которые принимали другие. Я знал действия тизерцина. Это — сильный невролептик, но от него не выкручивает тело наизнанку так, как от галоперидола и трифтазина. Санитар проверил шпателем у меня под языком.

— Смотри, найду таблетку, — сразу на инъекции переведут, — предупредил он меня.

От одного слова «шприц» мне становилось плохо. В процедурном кабинете огромного размера стеклянные шприцы с толстыми иголками, как стержень шариковой ручки, постоянно кипятились и стерилизовались. Мне таким шприцем только что брали кровь. Медсестра тупой иглой ловила мою вену, которая в страхе исчезала под синей кожей и проколы заливались кровью, образуя огромные синяки. Больше всего на свете я боялся попасть в этот кабинет, и это было бы чудом, если бы в ближайшие пять лет я избежал б этой участи.

Лекарство подействовало быстро. Я почувствовал сильную слабость и, боясь потерять сознание, поспешил залезть на кровать, где тут же заснул.

* * *

Меня кто-то толкал. Очнувшись, я ничего не мог понять. Рот и нос пересохли, язык онемел и очень хотелось пить. Духота в палате спала, но подушка и простыни влажные от пота прилипали к телу.

— Вставай, на оправку, — тормошил меня сосед.

Я встал в строй, ноги не хотели стоять, и темнело в глазах. В туалет не хотелось, но на оправку должна идти вся палата. Если бы в эти секунды мне предложили идти в Америку или лечь на кровать я, не задумываясь, выбрал бы второе.

На ужин была каша-овсянка без воды, опять похожая на клейстер, есть не хотелось. Я выпил только чай и с ужасом ждал вызова на лекарства, мечтая поскорее упасть на кровать и уснуть.

Удары швабры об ножки кровати разбудили меня. Дежурный больной мыл полы. В окне за толстой решеткой летали и громко кричали стрижи. Розовые зайчики от восходящего солнца висели на потолке. Это было моё второе утро. Мне

хотелось снова заснуть, отключиться, не видеть день, проспать до самой выписки. За дверями кричали:

— Вставай! Оправка! — и… потянулись будни.

— Одевай халат! Пошли к врачу, — вызвал меня после завтрака из палаты санитар.

Посещение врача ничего хорошего не обещало, но мои опасения оказались напрасными. Врач вызвала, чтобы уточнить некоторые вопросы о назначении мне второй группы пенсии по инвалидности. Вторую группу назначали больным, за которыми нужен был постоянный уход и присмотр, в категорию которых попадал теперь я.

— Утреннюю дозу лекарств я тебе отменяю, — сказала врач на прощанье.

38

ПЕРЕВОД В ОБЩУЮ ПАЛАТУ

Медленно и мучительно тянулись дни. Из отделения я только раз выходил в каптерку у лестничной площадки, где фотограф запечатлел меня на память для личного дела. Он надел мне на шею манжет с белым воротничком и галстуком, а сверху — засаленный черный пиджак и попросил держать в руках дощечку с моей фамилией.

Я проходил десятидневный карантин в надзорной палате, где лежали самые больные люди из отделения, наказанные нарушители порядка и новички, вроде меня.

Нарушителей режима сажали на больно действующие уколы, такие как сульфазин и нейролептики. От четырёх инъекций сульфазина, две под лопатки и две в ягодицы, вызывавших страшную боль, эти люди лежали неподвижно в кровати и выли или стонали от нестерпимой боли и высокой температуры; другие или топтались на месте, или замирали с перекошенной гримасой на лице и несколько минут так стояли молча.

— Анна Владимировна, переведите меня в общую палату, и если разрешите, на работу пойду, — прошу врача во время обхода.

— Можно его перевести, — дала она распоряжение санитару.

— Слава Богу! — обрадовался я, — в общей палате хоть штаны дадут.

Со слов больных я знал, что режим в моём втором отделении был самым мягким по сравнению со всеми другими в больнице. Может, это зависело от завотделения Анны Владимировны, пожилой со строгим лицом женщины, считавшей, наверное, что её пациенты сначала — больные люди, а потом — преступники. А может от бригадира санитаров Семеныча, который был не из числа хулиганов или воров — уголовников, отбывавших небольшие сроки наказания.

Семенычу на вид было лет сорок. Он мог громким голосом звать больного, но никогда не кричал, и в его присутствии санитары вели себя сдержанней.

Попасть в общую палату было маленьким праздником с подарками и компанией. Подарком были сотню раз перестиранные короткие зековские брюки, а компанией — пять обитателей палаты.

Из окон маленькой палаты я увидел двор, покрытый угольной пылью и двумя поломанными грузовиками, стоявшими возле помойного бака; завод, из окон и дверей которого валил оранжевый дым и доносился шум механизмов; забор с колючей проволокой и сторожевыми вышками, на одной из которых разморенный жарой часовой снял автомат и поставил его рядом с собой на пол.