Побег из «Школы искусств»
Шрифт:
– Да уж… – Виктор вспомнил десятилетней давности вечерок. – Естественное желание, – в его словах он слышал тщательно скрываемую обиду. Что бы он ни говорил сейчас, но тогда Володя почти наверняка счел своего друга предателем. Виктор спросил: – Тебя никакие странности в моем отъезде не смущали? Внезапность, таинственность. Никому ни слова. А?
Вопрос немного озадачил Синицына.
– Как сказать… – он задумался. – Конечно, было некоторое недоумение. Но, если честно, мне тогда не до глубоких размышлений было.
– А что так?
– Неважно, – Синицын слабо махнул рукой. – Было да прошло. Тебе что, так уж важно – как думали,
– Комплекс вины, – Виктор подумал, что наверное напоминает раскаявшегося эмигранта из старых советских фильмов. Рыдающего на груди брошенной первой любви, размазывающей сопли под «Калинку». Ему стало смешно. – Какой, к черту, комплекс вины?
Синицын внимательно посмотрел на гостя.
– Так что, говоришь? – спросил он. – Странности с отъездом? Что за странности?
Виктор поднялся со своего места, прошелся по маленькой полянке, окруженной высокими пышными кустами черной и красной смородины, ограниченной по периметру могучими стволами абрикосов и яблонь. Сейчас, проехав по городу, он понимал стремление Синицына отсечь от себя всю разваливающуюся повседневность. Отсечь – хотя бы добротно сложенным из бутового камня забором в человеческий рост.
Он повернулся к Володе, облокотился о ствол яблони.
– А чем занимается Татьяна? – спросил он. – Все еще работает в школе?
Это был совсем не тот вопрос, который хотел задать. И Володя прекрасно понял это. Тем не менее ответил:
– Нет, не в школе… – он немного поколебался, потом сказал: – Она вообще уехала. К матери, в Красноярск. Вместе с дочерью.
– То есть, как? Вы разошлись? – изумление Черноусова не было поддельным – он прекрасно помнил синицынскую жену. Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы они разошлись.
– Не разошлись, нет, – Синицын смотрел куда-то поверх забора. – Я к ним иногда наезжаю – раз в полгода. Бывает почаще… Ну не может, не может она здесь жить! – рявкнул вдруг Володя. – Не может в этом дерьме сидеть, понимаешь? А я там не могу.
– Почему?
– Нет работы. И потом… Ладно, неважно. Есть у меня причины не уезжать.
Виктор снова помолчал.
– Странно все-таки…
– Что странно? – спросил Синицын.
– Ты правда ушел из милиции?
– Ушел, дальше что? – Синицын помрачнел.
– Если спрошу: почему – ответишь?
– Захотелось, – ответил он коротко.
– Не хочешь рассказывать?
– Нет, не хочу.
– Хорошо, – Виктор пожал плечами. – Тогда расскажу я. Не о твоем уходе, естественно. О моем отъезде… – он помолчал, собираясь с мыслями. – Значит, никаких особенных предположений у тебя не возникло. По поводу моего отъезда…
– Помню, удивился, что тебе так быстро удалось все оформить, – нехотя заметил Синицын. – И без всякого шума. Обычно помнишь, как это бывало? Партсобрания, гневные статьи.
– Во-первых, я был беспартийным. А все остальное… Наверное, обиделся? – спросил Черноусов. – Я ведь не сказал тебе ни слова. Даже не попрощался.
Володя пожал плечами и ничего не ответил.
– Твое дело, – буркнул он. – Наверное, имел основания.
– Ты помнишь, когда мы с тобой виделись в последний раз? При каких обстоятельствах?
Взгляд Синицына изменился.
– Конечно, помню, – холодно сказал он. – В Лазурном мы с тобой виделись. В связи с убийством твоего соседа по пансионату. Только не надо рассказывать, что после этого ты и решил уехать. Испугался… Точно! – он
– Смейся, – сказал Черноусов нарочито-безразличным тоном. – Смейся сколько хочешь. Но я был прав. И уехал я действительно в связи с убийствами в Лазурном. Ты, кстати говоря, сказал почему-то только о парне. Там ведь была еще и женщина. И не только… Ну, об этом чуть позже. Так вот, вскоре после этого – и из-за этого – меня вышвырнули из страны. Понял? Сделка была.
И Черноусов рассказал своему приятелю подробности – начиная с отъезда из Лазурного и до той памятной ночи в обкомовской гостинице.
Синицын слушал не перебивая. Дважды на его лице появлялось выражение явного недоверия: первый – когда Виктор рассказал о приключении в охотничьем домике, второй – о расшифровке письма покойного искусствоведа. Но оба раза он воздержался от замечаний.
– А ты говоришь, мне быстро удалось… – закончил свой рассказ Черноусов. – Это не мне удалось. Это меня удалось. Удалось вышвырнуть отсюда с такой скоростью. Потому и не было ничего. Статей, выступлений, неприятностей по службе. Понимаешь, – он вернулся к столу, – меня тогда растоптали. Катком проехались. Растерли в порошок и сдули. Вот так, – он дунул на ладонь, где оказалось несколько табачных крошек. Я десять лет себя по кусочкам собирал. И до сих пор не уверен, что мне это удалось… – против воли Виктор скрипнул зубами, помолчал немного, потом заговорил спокойнее: – Ты пойми, не то обидно, что я теперь живу в другой стране. Хочешь – верь, хочешь нет, но я полюбил Израиль, я давно ощущаю его именно как мою страну. Конечно, временами эта страна напоминает сумасшедший дом, но, знаешь, это мой сумасшедший дом. Семейный. И Лисицкий был прав: я даже благодарен тому, что случилось. Обидно другое… – он замолчал. Две рюмки, выпитые под лучами августовского солнца и воспоминания, изложенные вслух (никому прежде Черноусов не рассказывал эту историю), вызвали нездоровое возбуждение. Он подошел к забору. Здесь кладка была немного ниже, чем со стороны фасада.
С улицы донесся звук подъехавшей машины, чьи-то голоса.
– Соседи строятся, – зачем-то пояснил Синицын. – Тут рядом татары купили несколько участков… Ты сядь, успокойся, – он провел рукой по лицу – Виктор помнил этот жест, означавший, что его что-то озадачило. – Вот, значит, как… Смотри-ка, – он покрутил головой, – а я все не мог взять в толк: ничего, вроде бы, не случилось, все путем, вдруг – раз! Звоню на работу, а мне отвечают: он в Израиле. Я как стоял, так и сел… – он поднялся, подошел к Черноусову. – Я же все эти десять лет считал, что ты просто скрывал свое решение. Понимаешь? Не то обидно, что ты уехал, у меня самого тогда настроение было послать к чертовой бабушке все это дерьмо…
– Почему?
– Неважно… Но по всему выходило, что ты меня за дерьмо держал. За стукача. Боялся сказать, а ведь другом считался… – Володя вернулся к столу, быстро налил рюмки. – За это надо выпить, Виктор. Надо.
Они выпили, и Черноусов подумал, что совсем не знал Володю. Во всяком случае, столь долгого переживания от него не ожидал.
– Все равно странно, – сказал Синицын после паузы. – Вообще-то не должны были они тебя выпускать. Заставили бы замолчать – и точка. Не думал, почему все-таки этот… как его? Василенко? Почему он согласился тебя выпустить?