Шрифт:
1
Из кабины подъемного крана я вижу много чего, даже волю. Она начинается за увенчанным колючей проволокой забором, огораживающим недостроенную пятиэтажку – жилой дом для военнослужащих частн 9593/26 или попросту – двадцать шестой зоны, колонии усиленного режима, в которой я оттянул три с половиной года из семи, подкинутых мне судом. Обычно за территорией зоны работают только те, кому до выхода осталось всего-ничего, но начальничкам, видать, надоело по чужим углам кантоваться, захотели до зимы заиметь по собственной квартире, а опытней меня крановщика на зоне не найдешь. Поэтому вот уже пятый месяц по рабочим дням с восьми утра и до пяти вечера с часовым перерывом на усваивание пайки сижу я в железно-стеклянном «скворечнике» в полутора десятке метров от земли и в свободное время любуюсь свободными людьми, разгуливающими по свободным
Стройплощадка расположена на окраине, среди приземистых частных домов. Ближе к центру город как бы подрастает, переходит в кварталы трехэтажных «трущоб», потом – панельных девятиэтажек брежневскик времен. Ну, девятиэтажки мне до одного места, а вот трехэтажки очень интересуют, особенно та, крайняя слева. Вывеску отсюда я не могу разглядеть, но уверен, что там на первом этаже столовая, потому что на пустыре рядом с домом в полдень скапливается до двух десятков грузовых автомобилей. Знаю я эти столовые на окраинах – зачуханные и дешевые, с поварихами в грязных халатах и пережаренными котлетами, – сам когда-то шоферюгой работал. В таких столовках не едят, а брюхо набивают, чтоб язву не заработать, с удовольствием в другую бы сходили, но эта – единственная по дороге, связывающей город с домостроительным комбинатом. Комбинат расположен километрах в пяти от меня, но я его вижу, слишком большой он, много корпусов, похожих отсюда на коробки хозяйственных спичек, выкрашенных в палевый цвет. Чуть ближе ко мне около комбината дымит трубой маленький заводик. С комбината продукцию умудряются вывезти с помощью двух десятков автомобилей, а с заводика не только машинами, но и поездами отправляют. Видать, хитрый советский завод, так называемый «почтовый ящик»: малость цехов, изготовляющих ложки-плошки, на поверхности и немножко – раз в пять поболее – под землей, изготовляющих что-нибудь секретное. Ну, мне секреты страны родной до того же места, что и девятиэтажки, меня больше поезда интересуют. Отходят они всегда в одно и то же время: один в восемь пятнадцать, а второй в час пятнадцать дня. Может есть еще третий и четвертый, но я не сутками торчу в «скворечнике». Отправляются поезда в неизвестном мне направлении. С тех пор как я попал на зону, у меня появилась странная тяга к неизвестному, особенно к тому, что находится как можно дальше от любимых нар. Подумал-подумал я и решил не ждать три с половиной года, прямо сегодня ублажить свою тягу к неизвестному, узнать, куда едут поезда. На утренний я не успел, придется дневным отправиться. И сделаю это сегодня или буду сидеть до звонка – и не рыпатъся.
А все из-за квартиры. Работал бы себе и дальше на металлургическом заводе, не знал бы, почем пайка на зоне, так не ужилась моя «ненаглядная» с собственной матерью, захотелось самой кастрюли по печке двигать. Сняли квартиру – дорого. Тут какая-то сволочь и подкинула жене идейку, чтоб устроился я в автобазу Минтяжстроя, там, мол, квартиру через пять лет дают. Только не предупредил, что там еще и семь лет можно получить. Я до армии закончил автошколу и полгода работал шофером, но за пятнадцать лет растерял навыки. Мне бы дождаться весны, по сухим дорогам восстановить их, а я в ноябре ухватился за баранку. Зима сначала слякотная была, не дороги – каша манная. И вдруг в одну ночь, благодаря двадцатиградусному морозу превратились дороги в катки. Ну, я и покатался. Впереди меня «жигуленок» шел, за рулем резвый сопляк сидел. Газанул он – и развернулся поперек дороги. Я – по тормозам и руль вправо. Меня как крутанет – и кидануло на левую обочину, на деревянную будку автобусной остановки. Я в эту будку на своем автокране как в гараж въехал. Автобусы ходили плохо, народу в будке валом было. Почти все успели выскочить. Адвокат успокаивал меня после суда: мол, семь лет – это тьфу за трупы женщины и ребенка...
Адвокату легко плеваться: не ему сидеть. А мне половины срока с ушами хватило. Сейчас не могу даже понять, как я умудрился на действительной почти столько без особого напряга отслужить, ведь на атомной подлодке житуха похуже, чем на зоне. Молодой был. И теперь вроде бы не старик, а невмоготу без воли...
Вот и машина с обедом. И зеки, и солдаты охраны узнают ее по звуку двигателя, никогда не путают. Братья-зеки повставали с самодельных лежанок, где загорали, ожидая подвоза кирпича, потягиваются, разминаются, готовясь к работе ложкой. Зашевелился и часовой на вышке, “молодой” по прозвищу Губошлеп, конопатый и толстогубый деревенский парень. Он торчит на вышке весь рабочий день, как и положено «молодому», и обед для
Машина въехала на территорию стройки, выгружают бачки. И нам, и солдатам готовят на одной кухне, и есть будем одинаковыми черновато-серыми ложками из черновато-серых алюминиевых тарелок, только охрана чуть в стороне, поближе к воротам. Братва, выстроившись у бачков, ждет, когда выдадут солдатам. Жду и я, но ие обеда.
– Эй, на кране! – орет прапорщик Потапенко, толстый и красномордый: насосался зековской крови.
– Чего? – отвечаю я, высунувшись из кабины.
– Давай вниз – обед!
– Сейчас, кран сломался, надо доделать.
– Потом доделаешь, слазь! – грозно приказывает прапорщик и тут же забывает обо мне, потому что его тарелки бачковой наполнил лучшими кусками, а Потапенко не может на них смотреть равнодушно: слюной захлебывается.
Я сижу в кабинке еще минут десять, глотаю слюну и стараюсь не смотреть вниз, на солдат и братву. Успею поесть, все-таки последний обед в неволе, можно и потерпеть. И успокоиться надо, потому что сердце вдруг заколотилось так, словно лечу вниз головой с крана.
Когда я получил свою пайку, Битюг, отобедав, разминал сигарету с фильтром. Деньги у «деда» водятся, подрабатывает «пассажирством» – носит зекам с воли чаек, водочку и все такое прочее. Я нерешительно потоптался на месте, точно никак не мог выбрать, где бы присесть, а потом устроился на ящике из-под стекла, поближе к охране. И лениво ем. Так медленно, что Губошлеп успевает прибежать, справиться с первым – жиденьким борщом – и с жадностью принимается за второе – «конский рис» – перловую кашу. Голодный блеск в глазах солдата пропал, черновато-серая ложка пореже летает от миски ко рту. Губошлеп поглядывает на часы на руке прапорщика и прислушивается к разговорам. Бедолага, соскучился на вышке по человеческой, речи!
– Слышь, начальник?! – обращаюсь я к прапорщику Потапенко. – Мне на кран надо, лебедка барахлит.
– Вали, – разрешает прапорщик, подобревший после сытного обеда.
– Трос все время травится сам по себе, – продолжаю я объяснять, будто получил отказ, – надо опустить чуток, а он метра на три проваливается...
– Я же сказал: иди, – благодушно произносит прапорщик и широкорото зевает, показывая черные, прокуренные зубы.
–..А когда подымаешь, тоже проскакивает, – рассказываю я, вставая с ящика. Понимаю, что прапорщик вот-вот разозлится и отменит разрешение, но продолжаю. Мне надо, чтобы объяснения застряли в дырявой голове Губошлепа, а случится это только тогда, когда они переплетутся с раздражением прапорщика.
Я своего добился. Потапеико захлопнул пасть на половине очередности зевка и рявкнул:
– Катись на свой долбанный кран, пока я не передумал!
Губошлеп, словно приказ относился к нему, запихивает в рот целый ломоть хлеба, допивает одним глотком компот и бежит к вышке.
Я же не спеша перехожу на противоположиую сторону дома и лезу на краи. Наверху выкуриваю сигарету, наблюдая за Губошлепом. Вернулся он на пару минут раньше, под зад или в морду не получил и поэтому, подражая прапорщику, зевает. Минут десять будет зевать и потягиваться, а потом заснет. Облокотится на перила, прислонится головой и плечом к стойке, поддерживающей крышу, пристроит автомат, чтобы не падал, – и заснет. Кроме меня никто пока не догадывается об умении Губошлепа кемарить стоя. Я случайно узнал, когда в ветреный день чуть не зацепил железобетонной плитой вышку. Плита прошла в полуметре от головы солдата, а он даже не пошевелился. В обеденный перерыв я спросил Губошлепа:
– Не испугался?
– Чего? – не понял он.
Я объяснил.
– Да?! – удивился он, пошевелил толстыми губами и строго произнес: – Ты это, поосторожней, а то еще убьешь!
– Да я пошутил, она метрах в двух прошла, – соврал я, догадавшись, что не видел Губошлеп плиты. Не видел, потому что спал.
– Ну, ты все равно поосторожней, – еще раз посоветовал он и посмотрел на меня настороженно: знаю ли о его тайне и не выдам ли?
Знаю, салага, знаю, зелень подкильная! Но закладывать тебя не собираюсь, сам попользуюсь твоей любовью поспать. Тогда и появилась у меня мысль о побеге. Два месяца я ее вынашивал, изучал местность вокруг стройки, подмечал все, что может пригодиться: и столовую, и заводик, и эшелоны. Сегодня я проверю, насколько толково все продумал и правильно ли рассчитал время.