Побег в зону
Шрифт:
3
Разбудило меня лопотание. В полусне я увидел склонившегося надо мной старика с выступающим совковой лопатой, небритым подбородком, на который свисали длинные, похожие на пожухлые листья губы, о чем-то предупреждающие меня, но слова вязли в губах, разжижались, превращаясь в полузвуки, и падали на меня со шлепком, как коровьи лепешки, а в промежутках между ними из беззубого рта стравливался с присвистом смрадный воздух, точно губошлеп потерял зубы, пожирая падаль. Я махнул рукой, отгоняя старика, наткнулся на колючие ветки – и проснулся. Никакого старика, конечно же, не было. Лопотание доносилось откуда-то сверху, то ли с макушки склона, с которого я спустился, то ли с неба, покинутого солнцем, но еще светлого. Я привстал и раздвинул ветки над головой. Вон он – виновник моего пробуждения – в небе. Защитного цвета вертолет кружился над чем-то, расположенным за склоном. Кружился долго. Потом завис, точно раздумывал, сесть или нет, решил, что ни к чему, и стремительно полетел в сторону железнодорожной станции. Лети, друг, лети, не хватало, чтобы ты случайно меня обнаружил.
Интересно, над чем он там кружился? Зря технику гонять не будут, если только не за водкой посылали: наши вояки – ребята бравые: страну не продадут, но пропить могут. Видать, там действительно что-то важное – почему бы не посмотреть?! Все равно мне надо идти в ту сторону, на север, искать пристанище поближе к Мишкиному дому. Я привязал авоську к левой руке, выполз из кустов на четвереньках. Что-то жарко мне вдруг стало, и я вытер пот со лба рукавом рубашки. В ноздри шибануло мертвечиной. Ну и вонючий же хозяин был раньше у рубашки! Хоть снимай ее. Туг еще цветы разблагоухались, обрадовались заходу солнца, как будто днем запахи немного увядали под лучами. Такое впечатление, словно я иду по парфюмерной лавке и давлю пузырьки с духами и одеколонами. А птицы в воздухе раскричались так отчаянно, будто неделю не жрали, хотя пищи им вокруг – завались, кузнечики вон надрываются, будто ринулись все вместе перепиливать столетнее дерево – такой треск стоит. Я закурил папиросу, чтобы приглушить какофонию звуков и запахов, но после двух затяжек выкинул: противная до отвращения, каким курево бывает, когда заболеешь гриппом или простудишься. Видать, просквозило меня во время ночных поездок, надо поскорее найти какую-нибудь хибару и залечь в койку.
Взобравшись на вершину склона, я замер удивленный.
Вдалеке виднелись несколько зданий: завод – не завод, элеватор – не элеватор, а бог знает что. Одно из зданий было разрушено наполовину, словно в него угодила бомба, скинутая с вертолета, который недавно здесь кружил. Взрывной волной посбивало, как чешуйки с рыбы, листы обшивки со стен, и оголились, как кости скелета, балки. Поражало запустение вокруг зданий, как будто кто-то обмел их огромной метелкой из перьев. От полуразрушенного здания шел запах гари, едкий и липкий, пропитанный жиром, может быть, человеческим. Если бы здание было чуть поменьше, я бы подумал, что это крематорий. Солнце уже зашло, а здание продолжало светиться, напоминая тусклое зеркало, отражающее лучи, едва пробивавшиеся сквозь тучи. Свечение, было импульсным, казалось, что кто-то большой и невидимый роняет внутрь полуразрушенного здания, в дождевую воду, наполнившую его до краев, огромные камни, и в месте их падения жирная пленка на поверхности воды вспыхивает разными цветами, и к краям разбегаются светящиеся волны, переплескиваются через стены и летят над землей все дальше и дальше, пока не исчезнут за горизонтом. Светящиеся волны свободно проходили сквозь деревья и холмы. И я для них не был непреодолимым препятствием, они втекали в меня, наполняли все тело радостным чувством, какое у меня было, когда принимал присягу, на моем темечке вдруг появилась семейка приятно щекочущих муравьев, я чуть не всхлипнул от счастья. Волна укатывала дальше, унося с собой приятные ощущения, оставляя в моем теле тоску и тревогу, как будто меня сейчас поведут на расстрел за измену Родине. Мне стало жутко смотреть на пострадавшее от взрыва здание, словно вот-вот должна была подойти моя очередь в крематорий или стать очередным камушком.
А ведь это Чернобылъская атомная электростанция, полуразрушенное здание – теперь известный на весь мир четвертый реактор, светящиеся волны – радиация...
Я испугался. И не столько радиации, сколько жуткой тишины, окружающей станцию. Очередная светящаяся волна не наполнила меня радостью, будто я стал непроницаемым, и она наткнулась на меня, толкнула в грудь. Я попятился и изогнулся, точно собирался встать на задний мостик, чтобы волна могла перекатиться через меня. Но она вдруг нашла лазейку в моем теле, впиталась в него и медленно стекла в ноги, которые онемели и приросли к земле. Я превратился в ваньку-встаньку: мог поворачивать корпус в разные стороны, отклоняться вперед-назад, но оставался на месте, потому что центр тяжести тела оказался в стопах и сдвинуть меня с места можно только надавив сбоку на них. Поняв это, я повернулся боком к очередной светящейся волне и, когда она ударилась об меня, подпрыгнул. Мне удалось оторвать ноги от земли, волна сбила меня, и я покатился вниз но склону. Подо мной затрещали кусты и даже трава, причем ломалась она со стеклянным звоном, и мне показалось, что качусь по битым бутылкам, осколки больно врезаются в тело, оно становится мокрым и горячим от крови.
Катился я, пока не налетел на куст шиповника. Боль от шипов была похлеще, чем от придуманных осколков, она сняла тяжесть с ног, передвинула центр тяжести тела туда, где ему положено быть. Я вскочил на ноги и они побежали сами по себе. Причем туловище немного отставало от них, как бы должно было преодолевать вихри, которые создавали ноги, а голова отставала от туловища, с удивлением наблюдала за летящими впереди ногами и туловищем, и тяжело дышала.
Как долго я бежал – не знаю. Видимо, часа три, не меньше, потому что, когда остановился, на небе светила луна. Впрочем, остановился – не то слово. Я растянулся во весь рост, налетев на поваленное дерево. Оно было трухлявым, треск пошел такой, будто я сломал обе ноги. Туловище мое наконец-то догнало их, голова – туловище, а тяжелое, сиплое дыхание – голову и комком застряло во рту. Бежать дальше я не мог: не было сил.
Отдышавшись, я с облегчением понял, что бежать и не надо. Светящиеся волны не доберутся сюда, потому что между мной и станцией теперь слишком много холмов и деревьев. Поляна, на которой я лежал, казалась не имеющей никакого отношения к беде, произошедшей в нескольких километрах отсюда. Все на поляне было сонным и мирным. Земля пахла грибами и фиалками. Где-то неподалеку радостно журчал ручей. Звуки и запахи были нормальными, не резали слух и обоняние. Лунный свет обволакивал деревья, кусты и травинки, как бы упаковывал их в тонкую серебристую фольгу, чтобы сберечь такими для новогодних елок, а сама луна была похожа на лицо беременной женщины: умиротворенная и чуточку мечтательная, спокойно ожидающая, когда нальется полностью, заполнит изогнутую полоску слева. Сравнение показалось мне ужасно смешным. Сначала я смеялся тихо и вымученно, как бы поддерживая компанию, потом захохотал все безудержнее и безудержнее, пока не захлебнулся собственным смехом.
Пролежал я на поляне минут пятнадцать, а почувствовав себя отдохнувшим несколько часов. Свежие силы прямо распирали тело, казалось, если я сейчас не вскочу и не пойду дальше, то взорвусь от их переизбытка. Я закурил папиросу, наполовину высыпавшуюся и согнутую, видать, помял пачку во время бегства от волн, бодро, как по команде «Подьем!», подпрыгнул с земли и пошагал через поляну по тихой, мягкой траве. Атомная станция где-то севернее меня, значит, надо идти на юг, примерно на луну.
Вскоре я вышел на дорогу, не ту, по которой меня вез грузовик, та была четырехполосная, а эта – трех и давно не ремонтированная. Такие дороги обычно соединяют город с селом, в чем я и убедился, отмахав километра два и наткнувшись на дома. Именно наткнулся, потому что издали принимал их за лесополосы, лишь когда приблизился вплотную, заметил, что между деревьями стоят дома, темные и неприветливые. Ни единого окна или фонаря не светилось. Ни единого звука не слышалось. Казалось, что люди, животные и даже электричество затаились, ожидая чего-то страшного. Как бы они меня не перепутали с этим страшным: только открою дверь в какой-нибудь дом, как везде загорится свет, выскочит народ с дубьем и кольем и забьет меня, приняв за очеловечившуюся радиацию. Впрочем, никто не выбежит, потому что никого здесь давно уже нет. Но поверить в это было трудно, глядя на целые и кажущиеся в темноте ухоженными дома.
Село большое, на райцентр тянет. Я долго ходил по безлюдным, погруженным во мрак улицам, присматривался и прислушивался, надеясь найти хоть какой-нибудь признак жизни. Не нашел и решил остановиться в доме на окраине, поближе к лесу. Дом был крыт оцинкованным железом, которое засветилось, когда луна выползла из-за туч, и создавалось впечатление, что крыша сделана из мутного стекла, а внутри дома горит большая лампа – хоть что-то, напоминающее о жизни в этом мертвом селе. Судя по крыше, хозяин здесь жил рачительный, из тех куркулей, с которыми советская власть безуспешно боролась семьдесят лет. В таком доме должно быть все и на все случаи, к соседям ни за чем ходить не придется.
Калитка во двор была закрыта, и я ее закрыл за собой, причем автоматически, как бы под влиянием чужой привычки к порядку. От калитки к дому вела заасфальтированная дорожка, вдоль которой у земли была натянута толстая проволока для собаки, чтобы могла добраться в любом уголке подворья до непрошеного гостя. От проволоки к будке извивалась по земле цепь с расстегнутым ошейником, длинным и широким, на таком не собаку, а теленка держать. Подворье заканчивалось двумя сараями, за ними шел огород, упиравшийся в лес. Дом был справа, ладный такой, с большими окнами и с навесом над крыльцом. На крыльце валялся амбарный висячий замок, видать, сбитый с двери, На всякий случай я постучался. Эхо от стука было коротким, будто упало внутри дома в глубокую яму. Я толкнул дверь и зажмурил глаза, ожидая вспышки света. Дверь открылась бесшумно и никто не включил свет. Я замер на пороге, не решаясь войти в чужое жилье. Говорил себе, что бояться нечего, этот дом теперь ничей, но никак не мог сделать шаг вперед, словно впереди меня ожидала та же участь, что и хозяев – быть изгнанным. В нос мне ударил запах зверобоя, наверное, висит в сенях на стенах, заготовили для самолечения. Моя теща всегда настаивала на зверобое самогон, утверждала, что не только запах сивухи отбивает, но и лечит от всех болезней. Не знаю, лечит он или нет, зато у тещи всегда была уважительная причина опрокинуть рюмашку. Зверобоя каждое лето она запасала вагон и маленькую тележку. Воспоминание о родственнице примирило меня с чужим жильем и прогнало дурацкий страх. Я достал из кармана коробку спичек зажег одну, от нее – клочок бумаги, валявшийся на полу, и уверенным, хозяйским шагом вошел в дом.
4
Самая главная примета свободного человека – вставать, когда хочешь. Кто-то, может, не согласится со мной, но это его личные трудности, а у меня все хорошие воспоминания начинаются с того, как я выбрался из постели не по звонку будильника. Впрочем, сейчас у меня нет будильника, мог бы прихватить, но не захотел. Пользуюсь ходиками, висящими на стене. Они уже старые, краска облупилась даже на кукушке, отчего птица кажется общипанной. Она только. что выскакивала и хриплым, испуганным голосом откаркала полдень. Сейчас я встану, схожу умоюсь под краном во дворе, потом отрежу от подвешенного к потолку на кухне копченого окорока, пахнущего можжевеловым дымом, солидный шмат и буду жевать его со сладким печеньем, пока не разгорится печка и не вскипятит чайник. Продуктов у меня много, особенно мяса и круп, насобирал по селу. Сначала брал все подряд, потом самое вкусное, но все равно кухня завалена банками, мешками, коробками и ящиками. Особенно много мяса, засоленной свинины, закрученной в трехлитровые банки, как варенье, но только не на зиму, а на лето, ведь в холодильник все не засунешь. Так же много печенья и конфет, несколько ящиков, принес их из магазина, Вот только с хлебом туго, мука есть, но печь не умею. Поэтому мешок с ней стоит в дальнем углу. Мыши прогрызли мешок в нескольких местах, жрут муку без зазрения совести: умудрились проложить белую дорожку от мешка к норе. Надо будет кошку завести, видел я одну в соседнем дворе. Облезлая, худющая. Заметила меня, зыркнула дико и – шасть в кусты. Озверела, бедняжка, из такой получится хороший охотник за мышами.