Побег в зону
Шрифт:
Я лениво выбираюсь из-под ватного одеяла, опускаю ноги на холодный деревянный пол. От пола тянет сыростью, плесенью, а от стен – влажной известью, точно белили их вчера вечером или сегодня утром. И вообще, дом пропитан слишком сильными запахами. Первый день я как-то не замечал этого, а теперь они становятся все резче и резче, даже дышать трудно. Я хотел переселиться в другой дом, но и там не лучше, только запахи немного не такие. И с акустикой здесь что-то непонятное. Уже на второй день я начал слышать, как капает вода из крана во дворе, как шелестят листья в саду и лесу, потом дошло до того, что я начал слышать падение пылинок в доме. Представляете, какой грохот стоит вокруг меня?! Иногда он усиливается настолько, что у меня начинают болеть уши, будто по ним с размаху хлопнули ладонями. Что-то подобное я на службе испытал, когда три натовских противолодочных корабля сели на хвост нашей подлодке и обстреляли из гидроакустических “пушек”. По лодке со всех сторон и вразнобой словно огромными кувалдами молотили, ничего
Сейчас полнолуние, по ночам так светло, что и фонарей не надо. Обычно я обхожу все село, ненадолго заглядываю в дома, роюсь в шкафах и столах. Я уже не боюсь, что застукают хозяева, перебираю вещи и бумаги не спеша, пока не достанут запахи и звуки. У меня теперь имеется полный гардероб на все времена года. Есть и документы – водительские права на одно имя и свидетельство о рождении и военный билет на другое. С такими ксивами не пропадешь, можно ехать куда хочешь, устраиваться на работу и поплевывать на милицию: документы выданы местными органами власти, а вся страна знает, что это за район, никто не пристебется с вопросом, почему у тебя нет паспорта? Облучился паспорт и сдох – вот почему! Эх, поскорее бы в путь. Загляну к Мишке, чтобы с женой установить связь, и поеду дальше, пока срок давности не выйдет. А может, и без жены обойдусь, похолостякую малость. Ох, скорей бы волосы отросли! Ладно бы только запахи и звуки доставали, а то еще и видения всякие чудятся. Позапрошлой ночью я видел в той стороне, где атомная электростанция, огромный оранжево-красный гриб, какой бывает при взрыве атомной бомбы. Я было подумал, что еще один блок рванул. Но ведь писали, что остальные блоки остановлены, и по радио ничего не передали, ни по нашему, ни из-за «бугра». У меня есть транзистор, слушаю новости иногда, чтоб совсем от жизни не отстать, а то опять какая-нибудь перестройка начнется, а я и знать ничего не буду.
А этой ночью я покруче диковинку видел. По небу она летала. Желтая и круглая, на луну похожа. Я сначала ее за луну и принял, а потом гляжу – движется, причем так быстро, что задняя половина как бы растягивалась и казалась смазанной, и неправильно как-то летела, не так, как самолеты или вертолеты, а будто по невидимой прямой, проходящей около Земли. Сперва диковинка пронеслась с юга на север, затем – с востока на запад. Я думал, больше не появится, как вдруг заметил ее летящей низко над землей и прямо на меня. Я хотел упасть под забор и закрыть голову руками, словно услышал команду “Вспышка спереди!”, но диковинка опустилась в лесу на землю. Вскоре опять появилась, полетела в другую сторону и опустилась примерно в том месте, где я очухался после бегства от АЭС, на той полянке с серебристыми деревьями и травой и с радостно журчащим ручейком. Может, диковинка там водой заправлялась? Ведь летающим тарелкам нужна вода, чтобы было из чего суп варить, без которого тарелка – не тарелка. Впрочем, моя диковинка не была похожа на НЛО, по крайней мере, на те, изображение которых я видел в журналах и газетах и вела себя странно: словно шарик от настольного тенниса, прыгала по земле, только подлетала все время на одинаковую высоту и скакала не по прямой, а по кругу, центром которого была атомная электростанция. Такое впечатление, будто там находится колышек, к которому привязан поводок, удерживающий диковинку. Хоть она и светлая, а казалась мне черным вороном, кружащим над трупом: что-то в ней было отталкивающее, вызывающее страх и неприязнь. Мне хотелось взять что-нибудь потверже и потяжелее и запустить в нее. Я был уверен, что в случае попадания она со звоном разлетится на миллион блестящих осколков, которые посыпятся на землю, зароются в нее и к утру дадут такие же всходы, как взорвавшийся реактор, только видимые человеческим глазом...
Позавтракав окороком с печеньем и чаем с печеньем, я пошел на огород за клубникой. Урожай ее в этом году богатый и ягоды крупные, с кулак. Сначала я думал, что это только у моего хозяина-кулака все кулаковатое, а потом заметил, что и у соседей ягоды не мельче. Видать, все в этом селе мичуринцами были в школе. Я набрал полную миску ягод, пошел в дом, потому что уже одуревал от запахов земли, цветов и еще чего-то очень противного и от шелеста травы, листьев и веток. Один раз мне даже почудилось, что слышу, как журчит сок в стволе дерева. Чертовщина какая-то!
От нечего делать я побродил по комнатам, включил телевизор. Знаю, что нет электричества, а все равно каждый раз, когда прохожу мимо телевизора, включаю его. А затем – транзисторный приемник. Создается впечатление, что телевизор работает, есть звук, но нет изображения. Передают новости – ничего нового. Батарейки в приемнике старые, слабенькие, но все равно орет он слишком громко, за что и лишается права голоса.
Делать нечего, а спать не хочется. На кухне стоит «лекарство» – самогон. Я нашел его в погребе. Две десятилитровые сулии – бутылки с длинными узкими горлышками – стояли в дальнем углу, накрытые старой клеенкой. Спроси у хозяина, зачем ему столько, наверное, не нашел бы что ответить, буркнул бы: жрать не просят. По русским меркам я не пьяница, но жена никогда не держала водку про запас, знала, что выпью, если найду. У меня такой характер: есть – выпью, нет – на нет и суда нет. Только в одиночку пить н люблю, привык разговором закусывать. А здесь поговорить не с кем, разве что с фотографиями хозяев и их детей. Заезжий халтурщик увеличил и разрисовал маленькие черно-белые фотографии и теперь на меня со стены смотрели розовощекие, алогубые и синеглазые мужчины и женщины, все примерно одного возраста, только по фасонам одежды можно догадаться, кто родители, а кто дети. И те, и другие похожи на подгримированных покойников. Пить с такими – волком взвоешь.
Я сходил на кухню, с помощью шланга от стиральной машинки подсосал из сулии, как из бензобака, кружку самогона. Был он желтоватый, настоянный на лимонных корочках, и вонял, как цитрусовая бражка, причем сильнее, чем вчера. Я еле втолкнул в желудок это пойло. Алкоголь действует на меня плохо, не так, как я хотел бы, в сонливость вгоняет, особенно, если потрепаться не с кем. Поэтому я подошел к размалеванным фотографиям, высказал все, что я думаю о них и о фотографе-халтурщике, и отправился на боковую.
Спал вроде бы не долго, разбудили меня шаги в комнате. Я затаил дыхание и сильнее зажмурил глаза, как делал в детстве, надеясь, что если я никого не вижу, значит, и меня не увидят. Шаги были тяжелые, мужские. Они пересекали комнату вдоль и поперек, напоминая действия собаки, отыскивающей зарытую кость. Вот они приблизились к кровати, и я напрягся всем телом, готовый вскочить и отбить удар. Сиплое дыхание начало приближаться ко мне, как будто человек наклонялся, чтобы заглянуть мне в лицо, а потом отклонилось в сторону и под кроватью что-то зашурудело. Человек вытащил то, что ему было надо, и пошел на кухню. Там упала кастрюля, грюкнуло пустое ведро. Человек негромко ругнулся, что-то передвинул. Затем отчаянно произнес: “Пошло оно все!” и швырнул что-то тяжелое на пол. Я открыл глаза и в приоткрытую дверь, ведущую на кухню, заметил, как широкоплечий сутулый мужчина в брезентовом плаще и серой кепке вышел в сени. Хлопнула закрывшаяся входная дверь в дом, заскрипел ключ в замке.
Я выпрыгнул из кровати, подбежал к окну, выходящему во двор. Сквозь щель между закрытыми ставнями увидел на подворье, освещенном луной, мужчину в плаще и кепке. Он расстегивал ошейник на собаке ростом с телка. Собака повизгивала, пыталась лизнуть хозяина, мешала ему. Он зло рыкнул: «Ну!» и ударил собаку кулаком по крестцу. Собака затихла, дала освободить себя от ошейника и радостно запрыгала рядом с хозяином, который взял стоявшие на дорожке фибровые чемоданы с углами, оббитыми железом, направился к калитке. Там его ждала женщина. Она вытирала глаза уголками повязанного на голову белого платка, наверное, плакала. Мужчина что-то буркнул ей, шибанул калитку ногой, вышел на улицу. Женщина торопливо закивала головой, несколько раз перекрестилась, потом размашисто перекрестила дом. Она подняла с земли два узла с барахлом, хозяйственную сумку, сумочку поменьше и две авоськи. Выйдя со двора, она положила это все на землю, закрыла калитку, еще раз перекрестила дом, снова навьючилась и побрела за мужчиной.
Я перебежал к другому окну, выходящему на улицу, – и чуть не вскрикнул от удивления. По улице шли люди с чемоданами, рюкзаками, баулами. Даже маленькие дети что-нибудь несли. Шли молча, лишь один ребенок тянул надрывную ноту, да так долго, что и у взрослого не хватило бы воздуха в легких. За людьми бежали собаки, целая стая, и тоже молча и не грызлись между собой, как обычно. В лунном свете шествие напоминало черно-белую кинохронику военных лет.
Я подождал, пока улица опустеет, пошел в сени. Дверь оказалась запертой изнутри на крючок, как всегда делаю, вернувшись в дом. Амбарный замок все так же валялся на крыльце, хотя я отлично слышал, как мужчина закрывал его. Во дворе было пусто, не почувствовал я и тепло, которое ненадолго остается в воздухе после ухода человека. Наверное, мне все спьяну привиделось.
На всякий случай я пошел к центру села, куда брели привидевшиеся мне люди. Улицы были такими же, как и вчера, – тихими и безжизненными, если не считать обычного шелеста травы и листьев. Повернув на улицу, ведущую к сельсовету, я вдруг увидел вдалеке габаритные огни колонны машин и автобусов. Красные и белые огни быстро добрались до леса и исчезли в нем. И тогда послышалось собачье вытье. Сотни собак тоскливо и обреченно выли разными голосами. Я не видел собак, но мог точно описать, какой из них принадлежит тот или иной голос, хотя все голоса были похожи, одинаково жалостливые, словно пели отходную по самим себе. Я шел к центру села, а похоронная песня становилась все глуше и глуше и отдалялась к той окраине села, через которую выехала колонна, а когда я добрался туда, вытье совсем заглохло, но у меня за спиной послышалось жалобное мычанье коров, блеянье овец и хрюканье свиней. Как бы подпевая крупным животным, паскудно завыли кошки и так расходились, как и в марте не услышишь. Я побежал к центру села, пустого и безжизненного, надеясь увидеть хотя бы одну скотину, но когда я углубился в село, мычанье, хрюканье и блеянье затихли, а появился, становясь все громче и громче, собачий вой.